«Интурист выпить желает»: как пили и дебоширили в главном советском кабаке

«Ничего от «Ямы» той не осталось, кроме песни»

...«Яма». Так в народе называлась пивная «Ладья» в Столешниковом переулке. Мы с друзьями частенько заезжали туда по выходным.

Главнокомандующим тамошней тусовки был Егор Зайцев. Ему слово.

«"Яма" делилась на "Старую Яму" и "Новую Яму", и посещали это место самые разные люди. В том числе и заматерелые уголовники, перманентно садящиеся в тюрьму и выходящие: "щипающие" Центр Глыба, Охапкин, Лысый, Слава Француз, пресловутый Кардинал, который хотел стать первым менеджером группы, и многие другие почтенные граждане-бандиты. В течение нескольких лет я туда водил всех — друзей, институтских девочек, в том числе и Ксюшу Ярмольник (как раз когда она встречалась с Владимиром Семеновичем Высоцким). Заднюю часть занимали глухонемые — криминальная такая группировка, а остальные — обычный московский пипл и студенты. Там было очень вольготно: пили пиво, ели креветки, обсуждали кучу всяких тем, в том числе и музыкальные.

В этом была некая романтика: какие-то люди в татуировках, бывшие спортсмены, спившиеся артисты, художники, поэты, писатели! Реальные люди, учившие каким-то своим законам жизни, словечкам, шуткам-прибауткам. Грязь уходила, а вот народная мудрость, захватывающие истории и мемуары или нелегкие биографии в расшифрованных татуировках — это все оставалось в памяти. Сергеевич все это черпал, и любая жизненная зарисовка западала ему в душу и потом превращалась в стихи, в визуальные образы, в музыку! Когда я слушаю песни "Крематория" тех лет, я реально вижу те лица и живые картинки. Мы были мальчиками из хороших семей, но "Яма" дала нам возможность увидеть другую сторону жизни, очень полезную для творчества».

_(Егор Зайцев) _

Из «Ямы» вышло несколько песен, в том числе и частичка «Безобразной Эльзы». Ее прообраз — девушка по прозвищу Стропила — была внучкой советского писателя Федора Гладкова, лауреата Сталинской премии и автора известного романа «Цемент». Одновременно она служила наглядным пособием вырождения высшей советской номенклатуры.

Словарный запас у Стропилы был поболе, чем у Эллочки Щукиной, но схож. Категорический отказ и апатия выражались словами «Я вам не Маша умная», живой интерес — «А это еще что за ******анЫ ХурцилАва?» Несмотря на все симптомы алкоголизма и люмпенизации, человеком она была исполнительным и честным. Подрабатывала гонцом за крепким алкоголем. Иногда мы пользовались ее услугами, но однажды ее возвращение необычно затянулось. В утро воскресное, когда похмельные трубы населения нестерпимо взывали к утолению жажды, а ближайшие магазины были наглухо закрыты, внучка Сталинского лауреата совершила подвиг! Ей удалось обменять общественные деньги на трехлитровую банку медицинского спирта в Первой Градской больнице и тем самым спасти терпящих бедствие! Случай, по советским меркам, одновременно неординарный и расхожий. Парадокс в том, что спирт в СССР находился на строгом учете, но советские медики тырили его повсеместно и с удовольствием. Последний раз я видел легендарную спасительницу уже с заметно округленными боками. Несмотря на беременность, она активно заправлялась «ершом».

Из «Ямы» явились не только персонажи песен, но и первые слушатели, и чуть было не уродился наш первый продюсер! Человек по кличке Кардинал был вором в законе, но не чуждым рок-н-ролла. Узнав, что у меня есть группа, он попросил послушать, чего мы там играем. На следующую встречу я принес ему наш «Корабль дураков». На коробке с гравировкой «АД» я добавил в скобочках номер своего домашнего телефона. Через неделю Кардинал перезвонил и назначил аудиенцию.

Под пивко и креветки он проявил интерес к творчеству, предложил стать продюсером и даже организовать концерт. Но... не успел! Прихватив с собой оригинал нашего «Корабля...», авторитет отчалил на зону по делу серьезному и отлагательств не терпящему. Ждать обратно велел не раньше чем через десять лет! Знаменитый московский кабак в Столешниковом переулке вскоре прикрыли. Ныне на его месте — бесцветный ресторанчик. Ничего от «Ямы» той не осталось, кроме песни.

«Эль пардан дель пар винчино!»

Хиппи я никогда не был. В так называемой «системе», несмотря на слухи, никогда не состоял, но с представителями движения, особенно в первые студенческие годы, общался регулярно. Преимущественно с девушками. Моя легкая увлеченность привлекательной хиппушкой по имени Таня, умной, чистоплотной, аккуратной и тем разительно непохожей на остальных, быстро переросла в роман, подробности которого изложены в одноименной песне и, думаю, повторять их незачем.

Если кратко обрисовать мои впечатления от подвернувшихся мне отечественных битников и хиппи конца 70-х, то травить байки и гнать «телеги» было главным жизненным кредо любого уважающего себя волосатика

Тёплым вечером, скорее всего, июльским и свободным от экзаменов — Таня, я, мой школьный приятель-меломан Игорь Егоров и студент факультета журналистики МГУ Андрей Наседкин по прозвищу Сэд сидели на скамеечке у конного памятника основателю столицы Юрию Долгорукому, который, как всем известно, перстом кажет на красное здание Моссовета, переименованного ныне в Мэрию. По диагонали светился ресторан «Арагви». По утверждению будущего литератора с Моховой, в этом объекте грузинской кухни, открытом еще в конце 30-х под патронажем самого шефа сталинской госбезопасности Лаврентия Берии, имелся тайный зал, куда для удовлетворения личных потребностей похотливого члена ЦК привозили столичных красавиц, многие из которых затем бесследно исчезали.

Спустя 40 лет расплодившиеся дети цветов и трав переименовали площадь Моссовета в «Квадрат», и наряду с Пушкой (Пушкинская площадь) и Гоголями (Гоголевский бульвар) она стала местом сбора части советской молодежи, умыкнувшей от марксистско-ленинской пропаганды. Именно здесь мы впервые услышали о великих подвигах индивида с погремухой Бамбино и, как вы понимаете, из первых уст.

Отличался незаурядный хип от собратьев, одетых преимущественно в самопал, фирменным внешним видом, по тем временам ультранездешним: рассекал в цветастом двубортном пиджаке «made in Italy», в модных джинсах Super Rifle из валютного магазина «Березка» и в лакированных шузах на высокой платформе, как у Джина Симмонса из макияжного ансамбля Kiss. Происхождение клички Бамбино объяснял смесью родства с корсиканскими предками и своим небольшим ростом, что индуцировало у просвещенных мгновенную ассоциацию с другим известным корсиканцем.

В тот день, достигнув нужной кондиции, Бамбино призвал желающих заключить за рубь с носа пари, беспрецедентное по масштабу выдумки и цинизма.

Согласно предложению в компании одного из участников спора, вида наиболее для дела подобающего, он обещал проникнуть в «Арагви» и помочиться в сортире, не прикоснувшись к своему детородному источнику даже пальцем! Желающих скинуться нашлось на червончик. Затейник обвел пристальным взглядом окружающих (на предмет не затесался ли враг), сфокусировал широкие зрачки на Сэде и завопил ему в лицо: «Чувак, поздняк метаться! Как халдей колданется, впаришь текст: "Эль пардан дель пар винчино". Всосал?»

Забегая вперед и строго придерживаясь мемуаров непосредственных свидетелей, расскажу вам, что произошло дальше.

На входе в ресторан Бамбино отчеканил швейцару несколько идеально вызубренных фраз на итальянском языке. Тот застыл в изумлении. «Эль пардан дель пар винчино!» — с надрывом, согласно договору, впарил Сэд и, вытянув в направление швейцара пядь, добавил еще на терцию выше: «Ну, пардан Винчино!» — мол, тебе, дурак, русским языком говорят, интурист выпить желает, а ты прям тупой — дальше некуда!

Остолбеневший привратник вытянулся перед пестро одетыми чужеродцами и пригласил поклонами и раболепными жестами посетить заведение и откушать чем бог послал. Далее «итальянцы» направились в туалет. Сэд укрылся в кабинке и приготовился к наблюдению за предстоящим бенефисом через щели и проемы, чем грешили все двери в совдеповских местах общего пользования. Сам же Бамбино, спрятав руки под пиджак, занял у писсуара боевую стойку в ожидании лица, склонного, по его представлениям и опыту, к жалости и гуманизму. Жертва, собравшаяся было справить нужду, попалась на крючок без колебаний. Изображая на лице гримасу нестерпимого страдания, «безрукий инвалид» попросил расстегнуть, достать, подержать, стряхнуть и прибрать обратно. После чего, согласно плану, он должен был дождаться выхода из убежища восторженного зрителя для открытия перед лжеампутантом дверей, ведущих из ресторации на исходную позицию.

Все шло как по маслу. Одурачив сердобольного лоха и успешно облегчившись, Бамбино, который на этот раз, должно быть, не на шутку перебрал с каннабисом, внезапно потерял связь с реальным миром и, отступив от сценария, зачем-то подошел к умывальнику, достал из-под пиджака руки и стал их тщательно мыть. Фатальная ошибка не осталась незамеченной милосердным, но крепко сбитым грузином.

Сначала из ресторана с гримасой ужаса выбежал Сэд. Через некоторое время подъехала белая карета, затем в сопровождении трясущего кулаками швейцара из «Арагви» вынесли на носилках лежащее на животе тело, по одной версии — «с деформацией в челюстно-лицевой области и переломами обеих рук», по другой — «с нарушением целостности копчика и сильными ушибами тканей большого таза», по третьей — «в совокупности», что косвенно подтверждалось положением пострадавшего на переноске.

После громкого фиаско Бамбино бесследно испарился. Вдохновленный соучастием Сэд написал в память о нем эпитафию, и через много лет в числе других миниатюр моего талантливого приятеля песню про Бамбино станет душевно распевать на концертах Андрей Сараев.

Я старый стритовый пипл,

И к жопе моей прилипл

Пацифика знак горячий;

В глазах моих пляшет удача!

Мы мир этот на уши ставили,

А нас к орденам не представили!

И забыла мать-земля

Олдового хиппа!