«Город для тех, кто пашет»

Константину Богомолову 39 лет, его спектакли собирают аншлаги в МХТ и «Ленкоме», против его сверхуспешного «Идеального мужа» в МХТ упорно протестуют экстремисты-националисты. Он рассказал МОСЛЕНТЕ о том, как он возвращается в Москву, и о том, какие решения нельзя доверять публике.

— Что дает театр городу и для чего он нужен?

Театр дает ощущение братства. Раньше люди жили по коммунальным квартирам, общались во дворах. Теперь у всех отдельные квартиры, и город стал разобщенной структурой, суммой одиноких людей или людских ячеек-семей. И теперь театр та самая коммунальная кухня, где люди видят друг друга и живут совместной эмоциональной жизнью. Вновь чувствуют в чем-то родство, единство — или понимают, что в чем-то родства нет. Театр — одно из тех мест, где люди вдруг обнаруживают друг друга. Что рядом не просто предметы, такие же двуногие и двурукие, а люди, эмоционально и интеллектуально тебе родственные.

— Как вы считаете, должен ли театр подстраиваться под город? Внимательно смотреть на город — чем он живет — и пытаться соответствовать?

Слушать надо не город, а общество в целом. Подстраиваться под город — это сведение большого сложного искусства к средству массовой информации. Именно общество дает деньги на то, что считает необходимым. На охрану общественного порядка, научные исследования, устройство катков и парков, на экологию. На некоторые виды человеческой деятельности, которые не приносят прямой выгоды, — экспериментальные исследования, например. От адронного коллайдера нет очевидной пользы для отдельного индивидуума, но есть польза косвенная. Стратегическая. Город здесь включается в большую общественную систему, в общественный договор.

— Мне кажется, если предложить гражданам решать прямым голосованием, на что давать деньги, вы их вряд ли получите как постановщик, — одобрены будут более незамысловатые шоу.

Если предложить людям решать прямым голосованием, на что давать деньги, — вообще черт знает что получится. Не решается голосованием, надо ли финансировать исследования по созданию экспериментальной вакцины. Не решается голосованием, нужен ли экспериментальный театр.

— Говорят, что человек в значительной степени определен городом, в котором он вырос. То, каким режиссером вы стали, — как это зависело от Москвы?

Об этом не мне судить. Но Москва настолько родной для меня город, что постановка в другом месте становится занятием весьма мучительным. Сложность возникает не из-за отношений в театре, не на репетициях, а просто из-за длительного пребывания в чужом пространстве. Даже когда я ставлю спектакль за границей, стараюсь раз в неделю прилетать в Москву. И дело здесь не в только в улицах и домах, которые уже смльно поменялись со времен моего детства. Дело в некой атмосфере, которая создается суммой людей. Я люблю Москву, мне в ней комфортно, несмотря на ужасную экологию. Я не был никогда в Нью-Йорке, но могу предположить, что ощущения от города будут схожими. Гигантский мегаполис притягивает, ты привязываешься к его энергии.

— Во многих фильмах и романах провинциалы чаще добиваются большего, чем столичные жители, так как приезжают в город с намерением его завоевать. У вас было чувство, что Москву надо завоевывать, или вы знали, что она ваша по праву рождения?

У меня не было чувства, что город надо брать штурмом. У меня было чувство завоевания локальных пространств. Я стоял у высотки МГУ на Воробьевых горах и думал, что обязательно буду здесь учиться. Потом так же думал о сцене того или иного театра: вот здесь будут стоять мои декорации, идти мой спектакль. Это так и происходило — завоевание знаковых пространств. Москва мне и так принадлежала. А для провинциалов таким знаковым пространством, наверное, является целый город.

— Москва — это город для работы. А есть ли в Москве место для жизни?

Это кому как — кому для жизни, кому для работы. У кого-то жизнь — это работа (смеется). Разделение искусственно. Конечно, в городе есть вещи, о которых я сожалею. Мне жаль, что потеряны зеленые пространства, центр совсем перестал быть зеленым. И, конечно, раздражают реагенты, которыми посыпают дороги зимой, — а зима в Москве, как вы знаете, иногда бывает шесть месяцев подряд. Ты идешь и дышишь химикатами. Но в целом я люблю Москву, мне хорошо здесь жить. И — да, это мегаполис, то есть город для тех, кто пашет.

— Ходите ли вы как зритель в «чужие» театры?

Не хожу. Я не очень люблю театр (произносится с очень серьезным лицом). Я иду на спектакль, понимаю, по сумме чужих слухов и впечатлений, что его необходимо посмотреть. Это ведь очень тяжело — сидеть три часа на одном месте и смотреть. Возникает сильное ощущение потери времени.

— Но на ваших спектаклях зрители иногда сидят пять часов. Вы их не жалеете?

Нет. Если у них время есть, пускай сидят. Я стараюсь сделать так, чтобы им было нескучно.

— Если вы слышите, что, выходя с вашего спектакля, люди говорят «мы хорошо отдохнули», — как вы на это реагируете?

Никак. Я не сижу под дверью театра, чтобы услышать мнение публики. Я прекрасно знаю, где в моих спектаклях сильные и слабые места, где ошибки, что кому понравится и не понравится. Я могу заранее просчитать все варианты реакции.

— Просчитать свиную голову у дверей Художественного театра, которая была недавно подкинута националистами, вы тоже можете?

Нет, не могу, но я и не собираюсь просчитывать то, что имеет отношение не к реакции публики, а к политике, к заранее спланированным акциям.

— Как вам кажется, у зрителя есть обязательства перед театром?

Особых нет. Как перед любым выходом в общественное пространство: не плевать, не ходить голым по залу. Досиживать до конца, если спектакль ему не нравится, он не обязан, можно встать и уйти.

— А каковы обязательства театра перед зрителем?

Да тоже никаких. Выпустить программку, установить возрастной ценз, предупредить о наличии откровенных сцен, которые могут кого-либо шокировать. Постараться на сайте или где-либо еще дать как можно больше информации о предстоящем зрелище. Чисто формальные вещи. Никаких глубинных обязательств перед зрителем у театра нет.

— Многие ли понимают, что у театра нет обязательств перед зрителем? В обществе сплошь и рядом звучат утверждения «театр должен» (быть верным классике, продвигать современную драматургию, нести доброе-вечное, говорить о сегодняшней политике).

Все люди разные. Каждый из нас — президент своей страны. Соответственно, у каждого своя внешняя политика, своя система образования, свое понимание того, что должен давать театр. Вполне естественно. В целом все мы графоманы. Есть графоманы-зрители, есть графоманы-режиссеры. Нормальное дело. Все писатели, у всех свои представления. Это не то, что нужно брать в расчет.

— Когда подрастет ваша дочь, что вы ей расскажете о 2015 годе?

Ничего особенного не буду рассказывать, — как мне родители не рассказывали о годе, например, 1979-м. У нее таких годов будет много, как и у меня, надеюсь. В каждом году есть свои радости, свои горести. Я не ощущаю исторический период, в котором мы живем, как какую-то великую катастрофу. Такие периоды бывали в истории. Я плыву в реке, маневрирую, вижу перед собой то поворот, то камень, то какую-то гадость, плывущую рядом. Но куда течет эта река глобально — я не знаю.

Беседовала Анна Гордеева