«Большинство тех, кто живет в Москве, — мигранты в первом или втором поколении». С чем сталкиваются мигранты в Москве

«Мослента»: Мигранты, как известно, далеко не только российское явление.

Да, на днях я вернулся из рабочей поездки в Австралию, где узнал много любопытного. Например, что после Второй мировой войны австралийцы довольно резко изменили свою миграционную политику. До того в качестве потенциальных граждан они рассматривали исключительно британцев. Но выяснилось, что рынок британцев исчерпан, а экономическое развитие без большого количества мигрантов невозможно. Стало понятно, что без небританских мигрантов не обойтись, но эту идею надо было «продать обществу». И тогда «ответственные товарищи» отправились в Европу, где начали рыскать по лагерям интернированных в поисках тех, за счет кого можно было бы доказать австралийскому обществу, что не только британцы могут быть хорошими австралийцами. И они нашли… прибалтов! А затем отобрали из них молодых и красивых, посадили на корабль, привезли в Австралию и устроили вокруг них этакий перформанс, сказав примерно так: посмотрите, какие они красивые, юные, светловолосые. Нравится? И местные ответили — нравится! И так сначала прибалты, потом греки и итальянцы, а теперь — китайцы и индийцы — стали приглашаться в Австралию на постоянное место жительства. Поучительно, правда?

Вообще же сейчас я занимаюсь проблемой расселения мигрантов в России и хочу понять, какое место занимает Россия среди прочих миграционных обществ в отношении расселения и вообще. Скажем, в Австралии этнические районы есть, но они не такие, как во Франции. В России же этнические районы не складываются, но какие-то места концентрации мигрантов существуют. Какие? Через пару лет поймем и расскажем. А ведь расселение — один из ключей к успешной интеграции мигрантов. Забегая вперед, скажу, что в России с этим делом все обстоит неплохо.

Это радует. Но хочется все же начать с терминологии. Дайте определение для «чайников»: что вообще такое миграция?

Ох-х-х… Тут можно много всего разного сказать. Хорошего социологического определения этого явления нет. Поэтому давайте отталкиваться просто от разных взглядов. Вот один из них, на котором основывается статистика МВД: мигранты — это иностранцы, которые пересекли российскую границу, но еще не получили российского гражданства. По этой статистике в нашей стране находится порядка 10 миллионов мигрантов. А ООН, например, определяет мигрантов как тех, кто живет в одной стране, а родился в другой. И их в России тоже порядка 10 миллионов. Но это совсем другие 10 миллионов. И эти два множества лишь немного пересекаются. При этом обе эти позиции совершенно не учитывают внутреннюю миграцию, то есть ту, которая связана не с пересечением внешних границ государства, а с пересечением границ внутренних, административных — при всей их номинальности. Скажем, житель Грозного приехал в Москву, и он — мигрант, житель Шатуры или Химок каждый день ездит на работу в Москву — и он тоже мигрант. Маятниковый. Или возьмем Дагестан, где более чем распространенным социальным явлением стала миграция горцев на равнину. Казалось бы, это миграция — внутри региона. Но такие мигранты постепенно меняют образ жизни и пространство вокруг себя, так что переоценить степень их влияния на дагестанское общество сложно.

В общем, изучать тут есть много чего, но четкого определения ждать не стоит. Так же обстоят дела и с термином «интеграция мигрантов»?

Да. В принципе это — вся совокупность отношений между мигрантами и принимающим их обществом. Но сказал так — не сказал ничего, поэтому попробую немножечко детализировать. Есть структурный аспект интеграции, то есть то, насколько у мигрантов получается занять позиции на рынке труда сообразно имеющейся квалификации, а также насколько их дети получают образование, сопоставимое с тем, которое получают местные. Есть культурная интеграция, связанная с освоением языка и тех или иных культурных норм. Есть социальная интеграция — дружба, приятельские отношения, а также браки между местными и мигрантами. И, наконец, есть идентификационная интеграция — когда мигрант, воспринимающий новую для него среду, как чужую, начинает ассоциировать себя с ней, а принимающее общество начинает воспринимать мигранта, как часть этого общества. Формально это может выражаться в том, что он, например, получает гражданство.

Мигранты, как мы уже говорили, понятие очень разнородное. И все же: если речь идет о Москве, каких мигрантов тут большинство — внешних, внутренних?

Цифр таких по большому счету нет. Но можно сказать, что большинство тех, кто живет в Москве — мигранты в первом или втором поколении, то есть или сами приехали сюда или приехали их родители. Тех, у кого тут родились бабушки и дедушки, очень мало. Это — раз. Два: в Москве много тех, кто родился в других странах. Но, учитывая распад СССР, различить внутреннюю и внешнюю миграцию в отношении тех, кто приехал в Москву учиться лет тридцать назад с Украины или из Грузии и остался — сложно. Таких ООН записывает в международные мигранты, но для них это не было международной миграцией!

В СССР, как я понимаю, международной миграции не было вовсе?

Практически не было. К нам приезжали «дети Испании», от нас уезжали те, кого называли «отказники». Но затем наступили 90-е годы и распад Советского Союза. И все забурлило. В тот период было два основных потока мигрантов. Первый — это русскоязычные «возвращенцы» из республик. Им было — часто небезосновательно — страшно за свое будущее. Они ехали из Прибалтики, Средней Азии, Закавказья и республик Северного Кавказа. Второй же поток был связан с международными и региональными конфликтами: в Нагорном Карабахе, Азербайджане, Чечне, Абхазии, Осетии, Оше, а также — с крайне тяжелой жизнью в соседних странах. Это уже были так называемые этнические мигранты, то есть воспринимаемые в принимающем обществе как чужаки. И таких «чужих» в Россию — в частности, в Москву — приехали в 90-е годы сотни тысяч. Хотя жить в России в тот период тоже было весьма тяжело.

Однако же в 2000-х стало полегче.

Да. И вот тут-то в Москву (да и вообще в Россию) поехали так называемые «трудовые мигранты» из Средней Азии. Но это были другие мигранты, нежели те, которые ехали из тех же стран в 90-е. Скажем, в 2000-х большая часть кыргызов направлялась именно в Москву, и в столице они в основном работали на стройках и в общепите, чем отличались от кыргызских мигрантов в Сибирь, которые, поехав туда в 90-е, преимущественно торговали на рынках. Кроме того, мигранты 2000-х были намного более транснациональны — то есть они жили на две страны: в России они работали, зарабатывали, но деньги отправляли своим родным. Но, что самое главное, пусть даже они жили в России большую часть года, ментально они находились не здесь, а там. Представим себе мигранта из Таджикистана. Он — с друзьями и родственниками — приехал на стройку, живет на объекте, с местными практически не видится и копит на большой и двухэтажный дом, который построит после пары лет работы. Далее ему нужно жениться, а на свадьбе должно быть 500 человек. И это еще два года работы. Понятно, что траектории могут быть очень различны, но это — вполне типичная история.

Подозреваю, что у разных мигрантов разный уровень образования?

По-разному. У выходцев из Средний Азии, как и у мигрантов из Закавказья, уровень образования примерно одинаков. Зачастую это сельские жители без высшего образования. Но тут интересно другое. В России такие мигранты воспринимаются как очень бедные люди, ведь их одежда рваная, а в магазине они покупают хлеб, майонез и доширак на всю бригаду. Но домой они возвращаются с дорогими подарками в свой уже упомянутый двухэтажный дом — и там воспринимаются совсем иначе. Собственно, часто именно для этого все и затевается.

Другими словами, это уже чисто потребительское отношение?

В смысле экономический интерес ключевой? Думаю, да. Хотя в той же Киргизии есть и те, кто едет в Москву, чтобы, как говорится, и мир посмотреть, и себя показать, а заодно поработать. Такие мигранты трудятся в кофе-хаузах и шоколадницах, но это что-то среднее между трудовой миграцией и туризмом.

Наверняка, есть и еще один резон миграции в Москву: «поступить» ребенка в столичный вуз.

Это не системный паттерн в той мере, в какой высшее образование — не массовое явление. Но такой аргумент в пользу миграции часто оказывается не последним. И в таких случаях в Москву нередко переезжает вся семья и инвестирует в образование — школьное и постшкольное — своего ребенка.

Вот, как мне кажется, очень важный вопрос. Почему в сегодняшней Москве именно мигранты с Северного Кавказа и из Средней Азии вызывают такое негативное восприятие?

Замечу, что это совершенно разное негативное восприятие. К мигрантам из Средний Азии негативное отношение части принимающего населения выражается в форме брезгливости. А кавказцев, скорее, боятся. Почему? Такова на настоящий момент конструкция социальных отношений: среднеазиаты более уязвимы, у них меньше ресурсов, и все это более-менее понимают. Кстати, важная задача миграционной политики как раз таки и состоит в том, чтобы изменить это отношение и — шире — сделать так, чтобы миграция рассматривалась как ресурс, как норма, а не как слепое пятно: вроде как мигранты есть, но вроде как их нет.

И все же: каковы истоки этого негативного отношения?

Первое — это базовая человеческая потребность искать «козла отпущения». Это, кстати, нейрофизиологический процесс, заставляющий нас классифицировать элементы внешнего мира как чужие, а потому враждебные. Даже тогда, когда у нас, казалось бы, все хорошо, мы все равно вычленяем из реальности хоть кого-то, кто может быть врагом. Второе — социальная сторона таких отношений. Обычно на роль чужих человек выбирает недавних мигрантов, занимающих менее высокооплачиваемые позиции в менее престижных сферах, говорящих с акцентом, да еще и выглядящих как чужие. И в России это — как раз мигранты из Закавказья и Средней Азии.

Это ведь еще и самые тяжело адаптируемые к внешней реальности группы? Они — представители традиционных сообществ, крепко держащиеся корней.

Эти сообщества не традиционные, а модернизирующиеся, поэтому как за соломинку хватающиеся за нормы, сложившиеся в другое время как ответ на другие вызовы. Скажем, в Дагестане сейчас волна традиционализации. Боец UFC Хабиб Нурмагомедов объявляет войну спектаклю, где актеры выходят на сцену в трико. В таком же практически трико, в котором он дерется в октагоне. Мотивируется это несоответствием традиционным нормам. Но те традиции, которые конструируют адепты морали, к тому, что было в Дагестане 200 лет назад, имеют весьма косвенное отношение. Нынешние традиции — новодел, способ справиться с неумолимо наступающей современностью. А еще способ взаимодействовать с внешним миром — таким, какой он есть сейчас. Скажем, развязное поведение молодых людей с Кавказа и из Средней Азии в Москве, ставшее притчей во языцех, это следствие того, что современный город дает «воздух» для нарушения негласных норм. Особенно теми, кто еще не стал горожанином по духу. Ведь если законы — для всех, то неформальные нормы работают или если все были на них воспитаны, или если есть такая же неформальная, но эффективная санкция. Такое поведение не регулируется КоАПом, потому что там нет состава, а неформальные санкции не работают, потому что город, в общем, для культурных людей. А раз так, вести себя подобным образом оказывается целесообразно и в другой нормативной системе местами воспринимается как доблесть. Но не то, чтобы поведение и восприятие не менялись. Они меняются. Просто не сразу.

В чем причина того, что в Москве, несмотря на огромное количество мигрантов, так и не возникли этнические районы?

В основном это связано с советским наследием. Советский Союз всегда старался перемешивать население. Более того, логика возникновения тех или иных московских районов была примерно следующая: есть Генплан, который говорит — давайте построим десять районов. И дальше всякие министерства, ведомства, департаменты, учреждения культуры и общепита начинают просить: а можно нам тоже там домик или хотя бы несколько квартир? Так любой район оказывался смешанным и национально, и социально. В результате разницы между районами практически не возникало. Пусть даже мы и сейчас говорим, что запад Москвы престижнее востока, цены на жилье это отрицают. У нас нет такой разницы в ценах на недвижимость в «плохих» и «хороших» районах, как, скажем, в Париже или в Нью-Йорке. Кроме того, Москва — место, куда приезжает очень большое количество внутренних мигрантов, тоже давящих на рынок недвижимости. И у сообщества этнических мигрантов просто не возникает возможности отсортироваться в собственный район.

Откуда же тогда возникают разговоры о том, что в Москве есть уже практически чисто мигрантские районы — типа Кузьминок, Люблино?

Тут логика такая. «Вот приехали мигранты. Им же нужно где-то кучковаться! — думают журналисты и простые москвичи. — А где они должны это делать? В плохих районах! А где у нас плохие районы? На Юго-Востоке. Например, Капотня. Именно в Капотне много мигрантов!» Но в 2014 году, выполняя задание правительства, мы изучали проблемы интеграции мигрантов в московских районах и решили исследовать как раз Капотню. Приехали туда и… мигрантов и первого, и второго поколения там от силы 10 процентов населения. Такая же ситуация практически во всех других столичных районах.

Хотя, да, есть места, где они живут чаще. Например, пространство вокруг таких типично мигрантских рабочих мест, как оптовый рынок «Москва» в Люблино. Или в Котельниках, рядом с которыми находится «Садовод» и большие торговые центры. В науке есть такое понятие, как white flight, что переводится как «белые убегают». О чем идет речь? Есть район. По каким-то причинам он оказывается притягательным для этнических мигрантов. И по мере того, как мигрантов там становится больше, местные все чаще принимают решение оттуда уехать: мол, тут стало слишком много мигрантов. И сдают или продают свои квартиры. Кому? Тем же самым мигрантам. Но white flight по-московски устроен несколько иначе. Старшее поколение здесь где живет, там и доживает, в то время как младшее поколение старается уехать в центр города. Потом старики умирают. И вот тогда младшие сдают или продают квартиру… мигрантам.

Можно ли сказать, что в таких районах интеграция мигрантов идет медленнее всего?

Интеграция первого поколения ограничена в любом московском районе. Эти люди приехали в столицу в сознательном возрасте, им проще общаться на своем языке, пусть даже они неплохо знают русский. Поэтому социализироваться и заводить семьи они будут в кругу своих. А вот их дети — совсем другая история. Говоря о них, можно абсолютно точно сказать, что, если сравнивать ситуацию в России в целом и в Москве в частности со всеми другими принимающими обществами, у нас с интеграцией мигрантов второго поколения все совсем неплохо.

По каким критериям?

По тому, как они выучивают язык, как получают образование. Если мигранты второго поколения из Средней Азии поступают в столичные вузы не так часто, как местные, то закавказцы, наоборот, получают высшее образование чаще своих немигрантских сверстников. А уровень доходов у них у всех практически одинаковый. Плюс — общение. Да, у каждого мигранта второго поколения есть хотя бы один друг его национальности, но большая часть его знакомств, да и лучших друзей — уже из среды принимающей стороны.

Зависит ли интеграция мигрантов от их вероисповедания?

Разницы не очень много. Если сравнить, например, армян и азербайджанцев, уровень их интеграции в Москве вполне сопоставим. Вообще, говоря с точки зрения нормативного ряда, эти две группы — братья-близнецы. Хотя все-таки армяне второго поколения более консервативны, чем азербайджанцы. За годы рассеяния армянская культура научилась поддерживать в тех, кто в ней воспитывается, представление о том, как быть хорошим армянином или хорошей армянкой. В частности, она указывает на то, что делать, если кто-то эти нормы нарушает. Впрочем, во втором поколении эти нормы уже размываются.

Откладывает ли отпечаток на процесс интеграции в Москве гендер? Не проще ли в этом отношении мужчинам?

Наверняка. Быть армянином, например, выгоднее, чем быть армянкой. Девочки из мигрантов второго поколения в силу культурных норм оказываются заложниками окружающих их мужчин, а потому ограничены в выборе того, как им жить. Многие армянки, которые всю жизнь прожили в Москве, даже учась в вузе и работая, должны возвращаться домой до темноты и не могут общаться с мужчинами, не являющимися членами их семьи. А мальчики воспитываются гораздо свободнее и могут выбирать, как жить. Кроме того, они получают власть над окружающими женщинами — женами и сестрами, и это им нравится. Но эмансипация идет, и с таким положением дел женщины все больше не согласны. Это вызывает конфликты, в которых очень важно поддержать женщин, которым приходится не сладко, уж поверьте! Вспомните недавнюю историю про сестер Хачатурян. Они убили своего отца, долгие годы мучавшим их именно под брендом «вы ведете себя не как настоящие армянки». История — ужасная со всех сторон, но нужно понимать ее культурный, в частности, гендерный аспект.

Это да. Но что мы все про армян. Представим такую картину: из подъезда в обычный московский двор вышли он и она. Скажем, в Медведково. Скажем, чеченцы. Он будет мало чем отличаться от меня или от вас, тогда как ее отличие — платье до пят, платок на голове — немедленно бросится в глаза всем местным. Проблема?

Это тоже фактор. Женщины-мигранты в силу тех же гендерных норм вообще реже оказываются в ситуации, когда им нужно общаться с представителями принимающего общества. Нередко они сидят дома и выходят на улицу либо в сопровождении мужа, либо на детскую площадку со своим ребенком.

Разве детская площадка — не прекрасное пространство для интеграции?

Несколько лет назад меня записали едва ли не в предатели родины за то, что я рассказал о результатах нашего исследования, согласно которым самыми расистскими установками «на районе» неожиданно характеризуются… русские женщины как раз на детских площадках. Причем эти установки у них сильнее и устойчивее, чем у их мужей! Дело в том, что мужчины так или иначе постоянно вынуждены общаться с мигрантами, а общение — ключ к пониманию и снижению уровня враждебности и стереотипности мышления. Тогда как немигрантским мамам общаться с мигрантскими — необязательно, из-за чего между ними возникает стена неприятия, пусть даже физически они сосуществуют в одном пространстве детской площадки. Иногда конфликты в песочницах они склонны интерпретировать как межэтнические. Якобы мигранты специально подзуживают своих детей, чтобы они русских детей совочками по головам били. Такая ситуация, конечно же, совершенно не способствует тому, чтобы мигрантки учили русский язык. В результате, они замыкаются на себе. В это же время муж мигрантки худо-бедно с кем-то объяснился, подтянул уровень языка, продвинулся еще дальше в работе, стал прорабом, перезнакомился с кучей людей. Так что проблем, конечно, еще много. Но, как я уже говорил, в Москве ситуация с мигрантами все равно куда лучше, чем во всех прочих европейских столицах.