«Тут все решил момент»: фотограф Леонид Лазарев о том, как снимал Гагарина

«Шел доложить о выполнении задания»

Кадр с Гагариным – одна из самых известных моих работ, многие знают его с детства. Снят он в момент, когда Юра приземлился во «Внуково» и шел доложить о выполнении задания – первый полет человека в космос прошел успешно.

Тут все решил момент, и этот снимок – доказательство того, что мистика меня преследует. Вот как мне удалось так его снять длиннофокусной оптикой в тот самый момент, когда камера в моих руках буквально танцевала? Меня ведь подпирали и толкали со всех сторон, потому что каждому хотелось подойти поближе. И, обратите внимание: земли он касается каблуком и кончиком мыска. Почти святой… Как это удалось сделать, поймать в кадре?

Всего в этой серии семь фотографий, она выставлялась в советские годы в американском конгрессе, что весьма почетно. А к моему 80-летию, американские организаторы той выставки, Kolodzei art foundation, прислали мне поздравление – было очень приятно. Помнят.

«Отодвигаю одного маршала, второго»

Отдельная история связана у меня с фотографией маршала Победы Георгия Жукова. 1970-й год, я – аккредитованный корреспондент на праздновании 100-летия Ленина в Кремле. Фотографов на мероприятие допущено совсем мало, но я - фотокор журнала «Кругозор», который пользуется уважением руководства.

Я много снимал, в антракте вышел в холл. И вдруг вижу – стоит группа военных, кинооператор ставит на них свет. Я отодвигаю одного маршала, второго. Передо мной – Жуков. А у меня в фотоаппарате последний кадр, широкая пленка. Поднимаю камеру, в видоискателе вспыхивает улыбка и искрометная энергия в глазах, я жму на затвор. Дублирование было невозможным.

Опускаю камеру и передо мной снова великий Жуков, к тому моменту уже много переживший, незаслуженно обиженный властью человек. Позже оказалось, что это был его последний публичный выход, тогда он был уже болен.

И, представляете, я забыл, что успел снять его. Забыл про этот последний кадр. У меня большой архив. И вот, я в очередной раз его перебираю, вдруг смотрю: на конверте написано одно, а внутри – другая съемка, негативы. Начинаю смотреть: е-мое, Жуков! Как я мог такое забыть?!

«Разбил его семейную жизнь и разнес квартиру»

Cвоим героям, которых я снимал по заданию редакции, я фотографий не делал и не дарил. Один раз только напечатал съемку – Леониду Утесову, но на то были особые причины.

В 1964 году в редакции журнала «Кругозор» запланировали к публикации материал про Утесова. Меня главный редактор спрашивает: «Леня, тебе ж, наверное, будет интересно? Как ты к Утесову относишься»? Говорю: «С уважением, это же прекрасный голос, душа». «Ну вот, - говорит, - вот этот свой взгляд, вот эту душу и постарайся отразить в своей съемке».

Прихожу на репетицию в саду «Эрмитаж», знакомимся. Утесов сидит посередине сцены, оркестр играет. Он опускает руку и прикрикивает на них: «Ну, врете же, халтурите, сами слышите. Сколько можно? Вы что, играть не умеете? Люди пришли, журналисты, аж стыдно перед ними».

Подходит ко мне. Я говорю: «Очень рад встрече, Леонид Иосифович, пластинки ваши с детства люблю, и особенно одну». «А какую»? «Ту, на которой «Песня старого извозчика» с вашим фирменным «Чавой-то»?».

Контакт налажен, говорю: «Знаете, как-то скучно у вас проходит репетиция. А я-то думал, вы – огонь»! Он выходит на сцену: «Так, взялись. Труба – пошел вон, ты врешь. Начали». И стал не просто дирижировать, а явно на меня работать: то изобразит, как будто саблей дерется, с кем-то воюет, то руку к сердцу приложит, то ко лбу.

Оркестр сразу заиграл: я жизнь в Леонида Иосифовича вдохнул, а он – в них. Прошла репетиция, Утесов подходит: «Ну, как? Удалось? Сняли? Да? Ну, слава Богу». Садится на стул, дышит, как после кросса, и дает музыкантам отмашку: «Все свободны».

«Леонид Иосифович, но этого мало». «А что еще»? «Было бы неплохо дома вас поснимать». «Ну что ж, очень неплохая идея, такого еще не было, приходите. Угловой дом слева, если стоять спиной к МИД-у. Когда вам удобно»? «Когда вы отдохнете от танцев на "Эрмитаже"». «Что ж, тогда можно завтра, в 12».

На следующий день прихожу, он сам мне открывает, провожает в комнату… А я в таком был разгоряченном состоянии, что даже не снял с пояса кофр с объективами. И Утесов повел меня пить чай. А мой девиз – никаких чаепитий до съемки, потому что возникает чувство сытости и удовлетворенности, и снимать уже неинтересно становится, процесс превращается в формальность.

Мы обсуждаем, что очень уж заставлена квартира, а хорошо бы что-то музыкальное в кадр. «Конечно, - говорит, - есть и пианино, и патефон».

Я и так Леонида Иосифовича сажаю, и так, готовлюсь снимать, пячусь, и кофром смахиваю со стола на пол стеклянный термос рубинового цвета. Как я потом узнал, американский.

Как в замедленной съемке вижу эти разлетающиеся стеклянные брызги и слышу голос Утесова: «Ничего-ничего, дело наживное. Продолжайте работать».

А мне говорили, что Леонид Иосифович страшно жадный, такой характер: за копейку удавится. Так что я это падение термоса воспринял, как сигнал к финалу, и в страшном стеснении ретировался.

Ну, думаю, как же быть? Ведь невозможно, как неудобно. Проявляю пленки, вижу, что съемка в «Эрмитаже» удалась, печатаю шесть лучших снимков и звоню Утесову по телефону. Извиняюсь, говорю, что разбил его семейную жизнь и разнес квартиру, но хочу реабилитироваться и подарить ему съемку. И слышу: «А, это другое дело. А то приходят тут всякие, все кругом бьют-ломают, а потом говорят еще, что не виноваты». Я прихожу, одну за другой раскладываю перед ним фотографии, и слышу: «Ой, да ради таких снимков можно было и два термоса разбить! Спасибо»!

Потом эти фотографии мне неоднократно попадались на глаза и в кино и на телеэкране. В титрах меня при этом нигде не обозначали, но все равно приятно: прикоснулся к таланту, запечатлел.

У меня и сейчас есть полная его антология, периодически слушаю.. Мастер, что тут говорить. Утесов был с душой.