«Мы не радиоактивны – мы рады и активны»

Тридцать лет назад, 26 апреля 1986 года, произошла крупнейшая в истории атомной энергетики катастрофа – в результате взрыва разрушился атомный реактор четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС.

В день катастрофы специалисты АЭС и института "Донтехэнерго" должны были провести испытания доработанного блока "выбега" турбогенератора, являющегося элементом системы аварийного охлаждения реактора. Из-за ограничений диспетчера энергосистемы испытания несколько раз откладывали, а мощность реактора постепенно снижалась.

В 1:23 после окончания испытаний для остановки блока была нажата кнопка АЗ-5 (аварийная защита), и регулирующие стержни начали свое движение в активную зону. Однако вместо снижения мощности произошел ее бурный рост, что и вызвало взрыв реактора. Радиоактивное облако поднялось высоко в атмосферу и накрыло большую часть территории стран Европы и Советского Союза.

В ликвидации последствий аварии принимали участие более 800 тысяч человек, многие из которых перенесли лучевую болезнь и погибли. После катастрофы население было эвакуировано из 30-километровой зоны отчуждения вокруг станции, а эту территорию закрыли для проживания.

Авария на Чернобыльской АЭС приобрела широкий общественный резонанс, что впоследствии повлияло и на расследование ее причин. В качестве официальной версии было объявлено, что взрыв произошел в результате неправильных действий персонала, однако позже появилась версия о том, что на самом деле причиной катастрофы стали недостатки в конструкции реактора, системе его управления и защиты.

МОСЛЕНТА поговорила с живущими в столице бывшими работниками Чернобыльской АЭС и выяснила, что происходило на станции в ночь аварии, кто предотвратил более серьезные последствия катастрофы, и как изменилась их жизнь после Чернобыля.

Олег Иванович Генрих, оператор центрального зала четвертого энергоблока ЧАЭС

Вообще, у меня день рождения 24 апреля, в 1986-м мне 26 лет исполнялось. Отмечать я собирался, конечно, 1 мая, в день праздника, чтобы все друзья были свободны и могли собраться. Не сложилось.

В ту ночь у меня было две смены подряд – одна моя, а вторая – моего товарища, которого я подменял, потому что он улетел в Ленинград на свадьбу к другу. В полночь я закончил первую смену, сделал все записи и продолжил работать. Ко мне на помощь пришел Анатолий Кургуз, он был старшим оператором.

Все было обыденно, реактор готовили к плановому ремонту, поэтому его мощность снижалась в соответствии с указанием диспетчера энергосистемы. В такие моменты выходить в центральный зал запрещалось. Мы с Анатолием сидели в операторской и ждали команды от инженеров.

За несколько дней до аварии в операторской сделали небольшой ремонт, и рабочие построили кладовую. Я в нее зашел что-то взять, и именно в этот момент здание сильно тряхнуло, буквально подбросило, я услышал взрыв, сразу же пропал свет, вокруг все зашипело, откуда-то полилась вода. Из комнаты я услыхал крики своего товарища, нагнулся, приоткрыл дверь, но внезапно мне в грудь ударила струя пароводяной смеси. Тогда я позвал Анатолия внутрь.

Когда он заполз в кладовку, мы обменялись парой фраз, поняли, что наверняка случилось что-то серьезное, потому что взрыв был уж очень сильный.

Похоже, что оборудование было повреждено, и спасать его смысла не было. Тем более что в реакторный зал выходить было просто опасно, нужно было выбираться самим. В полной темноте мы вышли из операторской в коридор. Там было чуть светлее, потому что через окна падал лунный свет.

Коридор был разрушен: окна выбиты, повсюду бетон, куски арматуры. Мы попытались пробраться к лифтам и лестнице, но когда подошли ближе, обнаружили, что ни лифтов, ни лестницы уже нет – вся стена обрушилась.

Тогда решили идти обратно и попробовать попасть на третий энергоблок через вентиляционные коридоры. Но они тоже оказались завалены, по ним нельзя было даже проползти. Все пути к отступлению были отрезаны.

Я вспомнил, что в том месте, где здание реактора примыкает к зданию машинного зала, есть аварийная лестница. Это было рядом, и мы направились туда. Здесь, видимо, был крепкий участок, поэтому лестница выдержала.

Когда мы на нее выбрались, внезапно включилось аварийное освещение, и я увидел, что же произошло с моим товарищем. Он был сильно обожжен, на руках не было кожи, он был весь мокрый, грязный. Уже потом я понял, что в момент аварии Анатолий сидел в операторской за столом, над которым была вентиляционная труба. При взрыве в вентиляцию попала горячая пароводяная смесь, и спустя секунду она выплеснулась прямо на него. Его буквально обварило. Хорошо, что он успел закрыть лицо руками.

Ему срочно требовалась помощь врачей, поэтому спускаться надо было быстро. Операторская находилась высоко — на тридцать пятой отметке. Мы побежали по лестнице вниз, на двенадцатой отметке встретили двух операторов газового контура, а на десятой – заместителя главного инженера станции Дятлова. В тот момент мы предполагали, что реактор цел, и радиационный фон не критичен.

Все вместе мы спустились до первого этажа, дверь оказалась закрыта на амбарный замок. Рядом было окно, мы его выбили какой-то арматурой. Через оконный проем друг другу передали Анатолия, потому что он не мог ни за что браться руками. Выбрались и побежали к проходной, огибая здание.

На проходной военные, которые охраняли станцию, нас остановили, спросили, кто мы, а потом вызвали «скорую», которая приехала через десять минут, Анатолия забрали и увезли в 126-ю медсанчасть.

Все остальные вернулись на АБК2 [административно-бытовой корпус], где уже собрался персонал пострадавшего энергоблока станции: электрики, турбинисты, газовый контур, химики, инженеры. Раздавались команды по начальной ликвидации аварии. Первый, второй и третий блоки еще работали, нужно было действовать быстро, потому что никто не знал до конца, что же случилось, и что еще может произойти.

Я принял душ, сменил одежду на чистую, подошел к дозиметру, а он весь зазвенел, начал мигать красным цветом. Я понял, что отмыться от радиации не получится, нечего и пробовать.

Спустившись на первый этаж, я присоединился к персоналу моего блока. Пока я ждал команд от инженеров, я почувствовал тошноту, меня начало рвать. Я сразу вспомнил занятия по радиационной безопасности, нам много раз объясняли, что рвота – первый признак переоблучения.

Я уже не помню точно, что было дальше, кто-то отвел меня к врачу, он осмотрел меня и распорядился, чтобы меня отправили в Медсанчасть. Подъехала «скорая», мы двинулись в сторону Припяти. Около машинного зала остановились, в машину загрузились трое пожарных.

Я к тому моменту уже немного успокоился, а их воротило очень сильно. Это были те самые пожарные, которые первыми бросились тушить реактор.

Нас отвезли в 126-ю Медсанчасть, там осмотрели. Оказалось, что у меня было обожжено 80 процентов тела, я получил лучевую болезнь третьей степени.

На станцию я больше не возвращался. На следующий день меня и еще около трехсот человек отправили двумя спецрейсами в Москву.

Все мы попали в Шестую клиническую больницу, где врачи боролись за нашу жизнь около полугода. Делали разные операции, кому-то пересаживали ткани и костный мозг. Всего у меня девять операций, которые связаны с катастрофой.

Все мы лежали в палатах по одному, нас изолировали, потому что в острый период лучевой болезни организм ослаблен, и любая инфекция может стать смертельной. Это было очень сложно психологически. Я до сих пор боготворю врачей, ведь я выжил только благодаря им.

Когда мы все уже немного оклемались, в больницу приехал замминистра министерства энергетики. Он привез награды каждому из нас и вручил их, а потом сел, достал большую банку черной икры, буханку черного хлеба и две бутылки водки. Нас надо было как-то выводить из этого подавленного состояния.

Через несколько месяцев нас на реабилитацию отправили в подмосковный пансионат. Когда так долго лежишь, весь организм ослабевает, мышцы обвисают. Вот мы и тренировались: занимались на специальных тренажерах, ездили на велосипедах, плавали.

Другие постояльцы пансионата относились к нам с опаской, потому что про Чернобыль слышали все. Можно сказать, что у населения была радиофобия. Никому же не объяснишь, что мы не радиоактивны - мы рады и активны, а это уже совсем другое дело.

При выписке из больницы всем выдали анкету, последним вопросом в которой был «Где вы хотите жить?». Двое наших ребят даже ответили, что хотят в крымский Мисхор. Через месяц им действительно пришли ордеры на получение двух- и трехкомнатной квартир. Правда, ребята к тому моменту уже обосновались в Киеве и переезжать не стали. Но возможность такая была.

Я написал, что хочу жить в Зеленограде, но мне отказали – в то время это был закрытый городок, где разрабатывали космическую электронику. Поэтому квартиру дали в Москве. С тех пор мы с семьей здесь и живем.

Уже много лет я занимаюсь общественной работой в своем районе, руковожу организацией, которая помогает пострадавшим от ядерных аварий получать консультации, выплаты, иногда даже жилье. Мы проводим памятные мероприятия, рассказываем о чернобыльской катастрофе школьникам и студентам. Я считаю, что молодое поколение должно знать и помнить.

Виктор Григорьевич Смагин, начальник смены четвертого энергоблока ЧАЭС

Я приехал на станцию в восемь утра, про аварию уже знал – мне заранее позвонили. Правда, ее причин и последствий до конца пока никто не понимал. В штабе мне сказали, что необходимо подать воду в реактор. Это нужно, чтобы постоянно охлаждать находящееся там ядерное топливо.

Я старался не брать рядовых сотрудников, мне помогал инженерный состав. Но когда я увидел территорию возле здания реактора, где валялись куски графитовой кладки, то понял, что подавать воду некуда – реактор был разрушен.

К сожалению, никто почему-то не рассказывает о том, какую роль сыграли работники станции в ликвидации катастрофы. А ведь там полегло много ребят, которые ценой собственной жизни предотвратили более серьезные последствия.

Дело в том, что прибывшие к станции пожарные тушили здание только снаружи – внутрь их не пускали. Парни были молодые, сразу бросились в пекло – развернули лестницы и полезли прямо на крышу здания реактора. Они схватили смертельную дозу радиации, пока долезли до конца пожарной лестницы.

Конечно, это было нарушение, спасатели должны были сначала дождаться разрешения начальника смены станции.

К тому же, если бы водород начал гореть, выходя из генератора вверх через подшипник, он мог легко повредить крышу. После такого повреждения кровля в этом месте падает максимум через две минуты.

Паники не было, все просто выполняли свою работу. Персонал тушил пожар и сливал масло в подземные емкости, электрики во главе с заместителем начальника электроцеха Лелеченко стравливали водород.

В ту ночь на станции проводили испытания, так называемого, блока выбега. Поэтому во время взрыва на блочном щите находилось руководство станции, эти люди тоже участвовали в ликвидации.

Один из них, заместитель Чернобыльского пусконаладочного предприятия Петр Паламарчук, после аварии побежал на верхние этажи искать своего подчиненного, который следил за установленными на время испытаний приборами.

Оказалось, что парня обварил пар температурой 280 градусов из разорвавшегося над ним трубопровода. Паламарчук вынес его оттуда на своих плечах. У него на спине до сих пор остались радиационные ожоги.

И таких примеров было много. Никто не испугался и не убежал, хотя, конечно, все понимали, чем грозит нахождение рядом с разрушенным реактором. Многие из тех, кто спасал станцию, получили смертельные дозы радиации и впоследствии умерли в больнице.

Через день, 27 апреля, население Припяти эвакуировали, но ведь станцию нельзя было оставить без присмотра. Поэтому в городе еще несколько дней жил персонал. Потом ребят перевезли в пионерский лагерь «Сказочный», который находился дальше от станции.

После аварии во всем, конечно же, обвинили персонал. По официальной версии работники решили проводить испытания на энергоблоке, несмотря на то, что реактор находился в непригодном для таких работ состоянии – на мощности в 200 мегаватт, вместо положенных 700.

Уже потом физики сказали, что на низкой мощности работать опасно, и нужно как можно быстрее поднимать мощность реактора. Но в то время ни в одном документе это записано не было. На мощности в 200 мегаватт работали, это считалось нормальным.

Причиной аварии все-таки стали недоработки в конструкции реактора. Причем об этих дефектах эксплуатационники не раз говорили, да и наверху тоже все знали, но закрывали глаза.

Но вы же понимаете, что если бы в то время сказали, что станция взорвалась из-за недоделанного реактора, пришлось бы остановить и другие энергоблоки. А это около 15 тысяч киловатт энергии, да у нас половина промышленности встала бы в стране.

По этой причине и плановые испытания, которые проходили в ночь аварии, при расследовании обозвали экспериментом. Хотя подобные работы проходили в Чернобыле уже четвертый или пятый раз.

Эта авария, конечно, всем судьбу сломала. Я, например, по специальности инженер-ядерщик, окончил «Бауманку», распределился в Припять. Мое место работы – атомная электростанция.

Но после того как я перенес лучевую болезнь, получил клеймо на всю жизнь – запрет работы в зонах ионизирующего излучения, запрет работы в ночное время, запрет командировок и еще масса ограничений. Кому нужны такие работники?

Я, конечно, продолжил работать в области энергетики, но уже на административных должностях в министерстве.