«Не так сложно снимать, сложно придумать, что снимать»

Классик советской фотографии Владимир Лагранж рассказал МОСЛЕНТЕ о том, как месяц просидел на диване в Фотохронике ТАСС, почему российских фотографов не знают на западе и почему для съемки не всегда нужен повод.

«Я приходил, садился на диван и ждал, что сейчас крикнут: «Лагранж, зайдите!»

Мой приход в фотографию получился спонтанным и в то же время благополучным. Некоторые молодые люди, а я когда-то тоже был молодым, мечутся и не знают, что делать: и туда, и сюда кинутся — это не нравится, это скучно. Сейчас так, а тогда выбора как такового не было. Вообще я был по воспитанию совершенно домашним ребенком, и не был приспособлен к началу творческой жизни. Сегодня молодежь сидит на лавочках с ногами, болтается по улице, а потом, когда становится холодно, забирается в подъезд. Раньше такого не было.

Поступать в какое-то высшее учебное заведение я пока не собирался. Но поскольку родители были связаны с фотографией, после школы мама пристроила меня учеником фотокорреспондента в Фотохронику ТАСС.

Этот период ученичества был очень своеобразным, потому что я только назывался учеником. Ко мне, конечно, был приставлен фотограф Николай Кулешов, но желания научить меня фотографировать у него не было. Мной он не занимался. У него были командировки, но я с ним не ездил. Да и вообще мы мало общались по делу: «Добрый день, добрый день», ну и все.

В редакции был такой старый продавленный диван. Я каждый день приходил, садился на него и ждал, что сейчас крикнут: «Лагранж, зайдите!» Я ждал, что мне дадут задание. Так я сидел примерно месяц, никакой инициативы не проявлял. Да я даже не мог понять, что надо, никто ничего не объяснял. В начале это была настоящая каторга: по утрам все собирались, что-то бурно обсуждали, потом разбегались по своим заданиям, снимали, вечером приезжали обратно, проявляли пленки, сдавали работу...

Вокруг все корреспонденты были гораздо старше меня, поэтому мне было очень неуютно: я боялся к ним подойти, я боялся их о чем-то спросить — они мне все в отцы годились. Да и потом, за твоей душой еще ничего не стоит. Можно было рассчитывать только на понимание и какое-то отцовское отношение.

Мой наставник взял меня только на одну съемку. Тогда на ВДНХ приехала группа колхозников знакомиться с новой техникой, нужно было их сфотографировать. Ну и представьте: в городском ландшафте стоит какая-то сеялка, она вся в переплетениях металлических, все блестит — ни графики, ничего. Хоть я тогда этого и не понимал, но уже видел, что это просто какой-то «ежик», ничего интересного.

Кулешов был человеком опытным, ему нужно было просто сделать снимок, на котором было бы видно, что это Выставка достижений народного хозяйства. А под снимком подпись: «Из Орловской области приехала группа колхозников знакомиться с новой техникой». Все великолепно, а дальше-то что?

Я не знал, что мне делать. Во-первых, я не мог снимать то же, что и он, а, во-вторых, я не понимал, зачем это нужно. Даже тогда при моих совершенно примитивных взглядах на фотографию, я чувствовал, что здесь ничего нет. Я, конечно, тоже что-то попытался снять.

Потом Николай Алексеевч проявил свои снимки, в редакции их приняли и напечатали. Я удивился. Позже оказалось, что подобные кадры принимали не только у него, было много таких фотографов. Для них это была обычная повседневная работа.

«Это был первый человек, который обратил на меня внимание»

Сидя целыми днями на злосчастном диване, я заприметил дверь, в которую периодически заходили более молодые фотографы, например, Рахманов, Генде-Роте, Кассин. Это был иностранный отдел. А я туда, конечно, боялся зайти. И вдруг из этой комнаты, где, как оказалось, сидели бильд-редакторы, вышел человек — Петр Семенович Кличко. Он подошел ко мне, ожидающему каких-то грандиозных съемок, и спросил: «Вас как зовут?» Я так растерялся, что чуть не сказал — «Вова». Кличко был настроен решительно: «Что вы здесь сидите? Под сидячую жопу вода не течет! Пошли со мной!» И он привел меня в ту заветную комнату. Это был первый человек, который обратил на меня внимание. Я ему очень благодарен.

Завязался разговор, он мне сказал, что в Политехническом музее есть модель станка, который сконструировал Кулибин. К его юбилею нужно было сделать несколько снимков этого агрегата. Я получил первое в жизни задание.

Собрал все, что у меня было для съемки: камеры, вспышки, объективы, штатив. Тогда аппаратура была громоздкая, тяжелая, но я все притащил в музей. А когда увидел эту машину, то был просто убит, потому что выглядела она так же как и та сеялка на ВДНХ — куча деревянных палочек. Дерево и дерево, ну что там? Клетка, одним словом. Для птичек.

Ну как вы это снимете? Я попотел — и так свет поставил, и эдак, ракурсы менял. Сделал все, что мог сделать на том уровне. В редакцию вернулся, проявил пленки, вырезал кадр, отпечатал и пошел к Петру Семеновичу. Первый раз. Он так посмотрел, повертел в руках этот «шедевр» и сказал: «М-да». И больше ничего. Судьбу этого снимка я не помню, скорее всего, он не прошел. Но контакт с Петром Семеновичем уже был установлен. Это было начало.

Каждый фотограф в Фотохронике закреплялся за определенным направлением: кто-то снимал заводы, кто-то институты, кто-то культуру. Однажды я пошел на электроламповый завод, тем самым, не зная, влез в чужую вотчину. Фотокорреспондент, который был закреплен за этой тематикой, узнал об этом, и я в редакции от него лично получил втык: «Чего ты лезешь-то туда? Это мой хлеб — не лезь». И так везде: куда бы я ни шел, все было занято.

«Это был скачок из ниоткуда сразу в космос»

Инициативу я по-прежнему не проявлял, но задания стал получать. В сентябре мне поручили поехать в Тимирязевскую академию и сфотографировать группу поступивших студентов. Я собрал какую-то группу ребят, снял их. Это, конечно, было лучше, чем «птичья клетка», живые люди все-таки.

И что вы думаете? Через день мой снимок появляется в газете «Правда».

На следующий день я пришел в редакцию, меня даже поздравляли. Поздравляли те люди, которые раньше проходили мимо того дивана, где я сидел, и не замечали меня. Я постепенно становился «своим».

Было очень приятно еще и потому, что мой отец с 1942 по 1947 год работал в «Правде» фотокорреспондентом. Получилось так, что первая публикация в прессе была сделана в память об отце. Гордости он бы за этот снимок, наверное, не испытал, но тут важен сам факт.

«Было объявлено, что лучший материал за месяц — мой»

Я как-то пришел к Петру Семеновичу и предложил сфотографировать самую первую в Москве школу-интернат. Они тогда только начали появляться, тема была свежая. Он одобрил, ну я и поехал.

Тогда в иностранной редакции нужно было снимать фотоочерки. Сейчас это называют идиотским словом «сессия». Конечно, на такую серию нужно было потратить больше времени, поэтому я приезжал в школу достаточно много раз подряд и снимал, снимал...

В редакции на стене висели два графика. На первом были фамилии всех фотографов, количество принятых негативов и сумма, которую ты получишь в конце месяца. Получали мы тогда по семь рублей за негатив. А на втором листе отмечали корреспондентов, которые сняли лучший материал за месяц. У всех клеточки постепенно заполнялись, так как они сдавали отснятый материал ежедневно. Я в списке тоже стоял, но у меня была заполнена всего одна клеточка. Это был репортаж о школе-интернате.

Прошло несколько дней, и вдруг на втором листе было объявлено, что лучший материал за месяц — мой. Представляете, что это для меня значило?

Дальше все пошло-поехало. Мне начали давать командировки, какие-то отдельные снимки получали одобрение и лестные отзывы, все чаще моя фамилия появлялась на листе отмеченных снимков. Я принимал участие в разных выставках, продвигался вперед.

«Сейчас это иногда называют «стрит-фотографией»

Вся тематика съемок была расписана за определенными фотокорреспондентами, все направления заняты, и при нарушении этого правила я бы просто со всеми переругался. Поэтому, когда не было заданий, я приходил на работу, забирал аппаратуру и шел снимать Москву. Снимал я в основном жанровую фотографию. Сейчас это иногда называют «стрит-фотографией», возможно, это название и правда более точно отражает его суть. Но это не новое направление, оно всегда было. Например, знаменитый фотограф Эммануил Евзерихин занимался этим «стритом» еще в 20-е годы.

Большинство хороших кадров я сделал именно во время таких прогулок. Например, знаменитую «бабулю» снял в Александровском саду. Снимок тогда прошел в ТАССе, его очень много раз публиковали. Столько времени прошло, странно, что этот ребенок себя так и не узнал. А может узнал, но не вышел на меня. Я бы хотел сейчас посмотреть на этого человека, это была бы целая история.

Я тогда не снимал старую Москву, было неинтересно просто. Ну, извините, дурак был, надо было снимать. Мне казалось, что это вечно. Ну что там, стоит кинотеатр «Центральный» около газеты «Известия» и стоит. А сейчас вот кто его помнит? А стоял он почти на том месте, где недавно громили бутик «Пирамида».

Непосредственно обучением моим никто не занимался, мне приходилось изучать все самому, сохранился справочник по фотоделу издания 1956 года, тогда я знал его почти наизусть.

Влияло окружение. Мне повезло, я работал с настоящими мастерами и был с ними знаком лично: Эммануил Евзерихин, Марк Редькин, Владимир Севастьянов, Василий Егоров. Они не знали того, что были моими учителями.

В Фотохронике ТАСС многие фотографы в процессе выбора снимков выкладывали свои отпечатки на полу в коридоре. Люди проходят мимо, остановятся, посмотрят: кто-то безразлично, кто-то заинтересованно, а кто-то даже совет дать мог. Так делали те, кто не боялся критики, конечно. Я тоже стал так фотографии выкладывать, мне было это любопытно. Порою начинались бурные обсуждения — вот это была реальная школа. Я относился с уважением к мнению этих людей. Они мне очень помогли.

«Я ставлю подпись, и этим вы сжигаете мосты»

В Фотохронике ТАСС я работал до 1963 года. Но у меня была мечта — попасть в журнал «Советский Союз». На выставке «Наша молодость», которая открывалась моей фотографией «Голуби мира», я познакомился с Юрием Королевым, он был одним из ее организаторов. Он привел меня в редакцию журнала «Советский Союз», познакомил с заведующим отделом «Культура» Владимиром Иллешем.

Иллеш подошел, хлопнул по плечу и сказал: «Старик, садись, давай рассказывай!» Сразу другое отношение, мне это очень понравилось. Он дал мне задание, нужно было снять магазин Детских игрушек на Кутузовском проспекте. Но я тогда еще работал в Фотохронике ТАСС, поэтому не имел права снимать что-то для другой редакции. Так что я подпольно ездил в этот магазин, потом скрытно проявлял снимки. Фотографии понравились главному редактору журнала. Мне дали четыре полосы. Первая публикация в «Советском Союзе» вышла под псевдонимом.

А через два дня меня пригласили в редакцию и сказали, что готовы взять на работу. Но не в штат, а на договор. Я позвонил жене, рассказал об этом, а она ответила: «Ну что, будем жить на мою зарплату, затянем пояса». Она меня всегда поддерживала и помогала.

Из Фотохроники ТАСС я уходил со скандалом. Подписанное заявление главный мне швырнул со словами «Мы на вас делали ставку, вы могли бы добиться многого. Знайте, я ставлю подпись, и этим вы сжигаете мосты. Вам там не удастся хорошо работать».

Это было весной, а осенью меня приняли в штат журнала «Советский Союз», где я проработал двадцать шесть лет.

«Я попал на другую планету»

Поездка во Францию оставила очень яркие впечатления. 1965 год, двенадцать лет после смерти Сталина, в обществе стало немного спокойнее, но выехать за границу все равно было практически не реально. Мне это удалось благодаря участию в выставке «Наша молодость». Я за очень небольшие деньги поехал от молодежной секции общества «СССР — Франция». Какое я к ней имел отношение, до сих пор не могу понять. Фамилия разве что. Да и как меня выпустили с этой фамилией — тоже загадка.

Помню, когда только прилетел обратно, стоял в аэропорту перед стеклянной дверью. По другую сторону стояла жена, в двери была какая-то щель, и она меня спросила через нее: «Ну как?» И я ответил: «Сон кончился».

Это и правда было как во сне, что-то невообразимое. Сейчас все привыкли к таким путешествиям, все кому надо и кому не надо бывают за границей. Что они снимают — кривляния, купания, закатики? А меня тогда поразила закордонная жизнь.

«Это скорее вкусовщина определенного времени»

Цензура, может, и была, но я ее не чувствовал. Отдельные снимки не проходили, например, фотография шахтера с испачканным лицом, который вышел со смены. Но трактовка «советский человек не может так выглядеть» — это эмоциональный аспект того дня. А в другой день могли и по-другому сказать. Это не цензура, это скорее вкусовщина определенного времени.

Была самоцензура. Я знал, что пройдет, а что не пройдет. Но это уже другое. Самое главное, что я никогда не занимался подтасовкой, снимал все как есть.

«Мне за державу обидно, потому что российских фотографов на западе практически не знают»

Я не люблю, когда человек идет по линии привлечения внимания к себе, делает что-то только для того, чтобы поразить всех, сказать: «Это я сделал». Это не искусство. К сожалению, сейчас в фотографии такое очень распространено.

Эпатаж. Чем кровавее и натуралистичнее, тем лучше. Сейчас многие авторы выворачивают себя наизнанку, чтобы привлечь к себе внимание, и это мне не по душе. Искусство фотографии состоит не в этом. Ведь то, чем занимался и занимаюсь я, не требует порой информационного повода. Мне хочется разглядеть в людях что-то интересное, хочется, чтобы на моих снимках было видно, что представляет из себя данный человек. Я хочу, чтобы рамки фотографии в фантазии зрителя немного расширялись, хочу проникнуть в душу. Это очень сложно.

Я люблю путешествовать, мне интересно снимать людей, свободных людей с разными настроениями. И я наблюдаю за их жизнью.

Моя сегодняшняя фотография — это не изменение взгляда, а его продолжение. Раньше я такое не снимал, мне было это неинтересно.

Все идет от культуры. А развить свое мышление помогут не игры, которыми сейчас молодежь в метро занимается, а чтение книг.

Говорить о том, как снимает сегодняшнее поколение, я не могу. Боюсь ошибиться, потому что я не очень хорошо знаком с современными фотографами, но они есть, думающие, нравственные, талантливые. А я приверженец старой школы, особого взгляда на людей.

Конечно, я больше люблю ту эпоху. Для меня это было становлением в профессиональном плане, началом творческой жизни, как то время можно не любить?

Сейчас наблюдается перебор западной фотографии, можно даже пропагандой назвать. Это больной вопрос. Раньше западной фотографии совсем не было, невозможно было с ней познакомиться, и это тоже было очень плохо. Сейчас галереи привозят в Россию сомнительные работы, выдают их за шедевры. Я не знаю, на кого они рассчитывают: либо на совершенно непонимающих, либо на идиотов. Правда, тех и других хватает.

Их можно пересчитать по пальцам одной руки: Родченко, Бальтерманц, Халдей. Почему бы не сделать выставки наших фотографов за рубежом, чтобы там посмотрели, что у нас тоже есть профессионалы, что и у нас умеют снимать.

Например, в Бразилии в прошлом году организовали выставку шести советских фотографов, в их число вошел и я. Шесть фотографов, которые снимали в 60-е годы. Потом в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу открылась и моя персональная выставка. Бразильцам эти выставки интересны, уже посмотрело их более 15 000 человек, а ведь им нужно не только показать, как мы жили, но еще и рассказать, где Россия вообще находится. Они для нас — люди с другой планеты, и мы для них тоже.

Хочется, чтобы российских фотографов знали не только здесь, но и за бугром.