200 метров над катастрофой

26 апреля 1986 года в СССР произошла одна из самых страшных техногенных катастроф в мировой истории — авария на Чернобыльской АЭС. Однако в этот день мир о ней ничего не знал. Не знали о взрыве в реакторе даже те, кого бросили на ликвидацию катастрофы. Летчики Московского авиационного центра Александр Петров и Сергей Жарков, одними из первых прибывшие к станции на вертолетах Ми-26, рассказали МОСЛЕНТЕ о том, как они засыпали реактор испанским свинцом, как зашкаливали рассчитанные на 500 рентген приборы, а также чего они боялись больше всего.

Испытание неизвестностью

Мы прибыли на аэродром и сразу объявили вылет. Через час мы уже были в воздухе. Куда летели, зачем летели — никто ничего не знал. Перед нами не было поставлено никакой задачи. Прилетели в Чернигов — там тоже никто ничего не знает, в Чернобыль — и там ничего не говорят. По пути мы немного прошли над станцией, бочком, и увидели развалины реактора, но как катастрофа это не выглядело.

Даже в тот момент мы не знали, что именно надо будет делать. Не знали этого и старшие офицеры. У меня и у других летчиков в документах написано «перегонка авиационной техники в город Чернигов».

В Чернобыле мы приземлились в 18:00, вышли из вертолетов, походили, посмотрели, но никакой задачи так и не получили. Сели в вертолеты и улетели обратно, в Чернигов. На следующий день, 27 апреля, стало ясно, что надо будет заваливать реактор.

В 6 утра мы были в Чернобыле. До обеда ничего не происходило. К обеду привезли несколько заводских контейнеров под стружку, по конструкции они напоминали ковши экскаваторов, раскрывались, если потянуть за трос посередине. Появились песок, свинец. Причем свинец почему-то был испанский. Мы видели листы разной толщины: от свинцовой фольги до полутора миллиметров, также были свинцовые болванки нашего производства, очень много разной охотничьей дроби любых размеров — от самой мелкой до картечи и пуль.

Начали грузить песок и свинец в контейнеры. Но в них входило тонны три, не больше. А что такое три тонны для Ми-26 с грузоподъемностью до 20 тонн? К ящикам цепляли еще один тросик, чтобы можно было их раскрывать. Прилетели к реактору, зависли над ним на высоте 200 метров, пытаемся открыть контейнер, но трос замотался и ни в какую. Там радиация зашкаливает, а мы висим минуту, две. В итоге, раза два или три слетали, все тросы лебедочные пооборвали и отказались от этого варианта.

Придумали другой план. 28-го с утра привезли парашюты. Их крепили к внешней подвеске, внутрь грузили мешки с песком, дробь в мешочках, листы. Но в парашют много не положишь, только килограммов 15-20 свинца, иначе он порвется. Поэтому делали связки по пять-шесть парашютов, сколько успевали подготовить.

В первые дни, конечно, работали не очень быстро, примерно один вылет в час или в два. Сперва делали все сами, подходили к реактору, зависали, целились, сбрасывали. Поэтому иногда промазывали. Потом дело пошло лучше, когда руководитель полетов сел на крыше гостиницы для корректировки, и когда он сам уже пристрелялся. Получалось так: все вертолеты идут на одинаковой высоте, на одинаковой скорости, а руководитель полетов командует сброс.

Людей в округе не было. До середины дня, 27 апреля, еще было какое-то движение внизу, но потом эвакуация закончилась, и стало ни души. 28-29 стали прибывать военные, в воздухе также наращивалась группировка. На следующий день вертолетов стало так много, что вклиниться было сложно.

1 мая счет сброшенного на реактор свинца шел на сотни тонн, говорили наземники. К этому дню на высоте 200 метров над реактором радиация уже не зашкаливала, приборы показывали не больше 300 рентген. То есть удалось сбить ее в три-четыре раза, как мы полагали.

30-го числа я отлетал крайний день. В документах записали, что я получил 23,85 рентген. Сказали, больше 25 нельзя писать. До 9 мая мы просидели в Чернигове, никто не знал, что с нами делать. В День Победы нас отвезли домой, в Торжок, а 15 мая, в мой день рождения, отправили в госпиталь.

Столб радиации

Не в прямом смысле «тушить», потому что никакого огня, конечно же, не было. Хотя какой-то дымок из черного провала все еще шел.

К этому времени на месте было уже больше порядка. Мы производили сбросы по более или менее отработанной схеме. За раз бросали на реактор 7-8 тонн свинца, в основном — свинцовых болванок, которые наш экипаж крепил к парашютным стропам.

Работали мы по целому дню. Подцепили — сбросили, подцепили — сбросили, заправились — и опять. После работы, вечером, мы улетали на площадку в Малейках (аэродром под Черниговом, — ред.), там солдаты дезактивировали вертолет, а экипажи шли в душ, и нам полностью меняли одежду. После дезактивации возвращались в Чернигов на ночевку.

Приборы реагировали на радиацию даже на земле, но самое сильное излучение поднималось столбом вверх над разрушенным реактором. Также очень сильно фонила полоса от стены реактора, рухнувшей в сторону Припяти.

Тем более, на тот момент у нас уже были персональные дозиметры, которые записывали до 50 рентген. Бывало, что экипажи попадали под вспышки радиации, и «карандаши» — так их называли — показывали максимум. Но это, конечно, никто не записывал. Обычно персональные дозиметры показывали 18-20 рентген, а нам писали 7-8. Мы спрашивали почему, а нам отвечали: «Неофициальное указание — чтобы вы не набрали больше 25 рентген».

Логика простая — если летчики набрали за один день 50 рентген, то их уже надо было отправлять домой, а экипажи должны были работать хотя бы недели две. На самом деле, конечно, мы нахватали больше — 60-70. Но работать действительно было надо. В крайний день, 9 мая, наш экипаж на вертолете Ми-8 летал на замер температуры: опускали термопару на 200-метровом тросе прямо в реактор.

12-го нас забрали в Торжок и оттуда отправили в Центральный Научно-исследовательский авиационный госпиталь на обследование. Там я провел 21 день. Повышенный уровень радиации был в щитовидной железе.

Пока лежали в госпитале, нас тщательно изучали. Брали всякие анализы, даже слюну. Кто там работал, шутили — вы знаете, сколько докторских диссертаций по вам напишут? Говорить о катастрофе с другими пациентами никто не запрещал. А никто об этом и не спрашивал. Все знали о катастрофе из газет, и этой информации было достаточно.

У нас, кто летал в самые первые дни и недели, даже не было справок, что мы работали в 30-километровой зоне. Мы потом их восстанавливали через суд, это было на рубеже 1999-2000 годов. Согласно приказам мы просто перегоняли авиационную технику в Чернигов. Приходилось приводить свидетелей — других летчиков. В итоге почти вся наша эскадрилья прошла через суд.

Потом возвращались в Чернобыль только один раз. Мы перевозили туда вертолетные двигатели, которые так и не смогли отмыть от радиации. Выгрузили их в том месте, которое сейчас называют могильником техники. Александр отгонял туда свой Ми-26. Это был почти новый вертолет, третий, выпущенный серийно, налетал всего 200 часов. На нем заменили двигатели, редуктор, втулки, но как поменяли — так сразу новые агрегаты набрали радиацию с фюзеляжа. Три года отмывали, специальная комиссия испробовала на нем все существующие средства, пока в 1988 году не смирились.

Самое страшное – оказаться на земле

Анализируя те события, летчики приходят к выводу, что случись Чернобыльская катастрофа в 1990-х, ее последствия были бы гораздо страшнее. Тогда же, в 1986 году, все еще шла холодная война, мир ожидал чего-то подобного. Однако ожидать — не значит быть готовым.

«Никто к масштабам такой катастрофы не был готов. Хорошо, что на тот момент еще был старый Советский Союз, где имелись в достаточном количестве химвойска, саперные войска. Если бы катастрофа случилась в 90-х, когда армию всю разогнали, я не знаю, что бы было», — говорит Петров.

Наконец, летчики говорят, чего в тот момент боялись больше всего. Это была радиация, но не сама по себе, и даже не то, какое влияние она могла оказать на здоровье. Боялись, что после работы над реактором их отправят на землю.

«Другого было не надо, только продолжать летать. На какие-то денежные выплаты мы не рассчитывали. Командировочные были 1 рубль 10 копеек», — вспоминает летчик.

Поэтому, добавляет Жарков, они и рады были, что им записывали 5 рентген вместо 20. Но опасения были напрасными: ни один из знакомых летчиков, участвовавших в ликвидации катастрофы, не был списан по здоровью из-за радиации.

Потом, после Чернобыля, были еще многочисленные боевые вылеты, работа в гражданской авиации, Север, Афганистан, Африка. Жарков покинул армию в 1999 году, Петров — двумя годами позже. До этого он принял участие в установке рекорда Гиннесса по парашютному спорту, когда с четырех Ми-26 на высоте 6,5 километров прыгали по 80 человек. Это было в 1994 году и, по признанию самого летчика, оказалось пострашнее Чернобыля.

Сейчас они оба работают в Московском авиационном центре городского департамента ГО и ЧС. Жарков тушил лесные пожары 2010 года, тушил комплекс Москва-Сити в 2012 году. Оба летчика продолжают летать на Ми-26, продолжают ликвидировать катастрофы, рисковать, спасая других.