«Украли жареного гуся, пировали на чердаке». Ровно 100 лет назад родился Булат Окуджава

Горит и кружится планета

Окуджава появился на свет 9 мая 1924 года. Тогда это был обычный день. Днем Великой Победы он станет в 1945-м. В 18 лет Булат ушел на фронт добровольцем, и его, как многих современников, ждал «огонь смертельный».

Хотя Окуджава говорил, что «с войной покончили мы счеты», она его не оставляла: «Я ранен ею на всю жизнь и до сих пор часто вижу во сне погибших товарищей, пепелища домов, развороченную воронками землю...»

Зеркало его фронтовой жизни, разбитое переживаниями, — стихи: «Ленька Королев», «Песенка» о пехоте», «Сентиментальный марш», «Примета», «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» и другие.

Окуджава написал слова к песне, прозвучавшей в фильме «Белорусский вокзал»: «Горит и кружится планета, / Над нашей Родиною дым, / И значит, нам нужна одна победа, / Одна на всех — мы за ценой не постоим...»

На съемках актеры пели, едва сдерживая слезы. А фронтовики у экранов справиться с чувствами не могли. Ведь эта щемящая, пронзительная мелодия — обо всех воинах Великой Отечественной и о каждом в отдельности.

Отечество в центре Москвы

У поэта много поэтических строк о Москве и ее обитателях. Но больше всего — об Арбате. Эта улица с окрестностями, названными Приарбатьем, была его вотчиной. Он появился на свет в родильном доме имени Грауэрмана на Арбате и 17 лет жил на этой улице.

Эти места он воспевал: «Ты течешь, как река, странное название!..»; «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество…» И убеждал: «Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа…»

Стоит, однако, заметить, что есть еще несколько московских адресов, где жил Окуджава: Краснопресненская набережная, 1/2, Ленинградское шоссе, 86, корпус 2. Последние годы он провел в доме в Безбожном переулке, которому в конце ХХ века вернули прежнее название — Протопоповский.

Разговор с Окуджава

В апреле 1997 года автор этих строк побывал у Окуджава. Об интервью договорился легко. Позвонил по телефону, и он с ходу согласился на беседу.

Я знал, что Окуджава недавно болел. И это было заметно — он выглядел бледным, усталым. «Недавно бросил курить, мне стало трудно работать, — пояснил он. — 60 лет дымил, и рефлекс очень мощный. Сейчас пишу и нервничаю — сигареты не хватает».

В тот день Окуджава сделал какие-то наброски и хотел продолжить начатое, пока «мысли не улетели». И потому на беседу выделил немного времени.

Не стану приводить интервью полностью, поскольку многое из того, что было сказано, потеряло актуальность, его смыло быстротекущее время. Воспроизведу интонацию Булата Шалвовича и некоторые фрагменты его московского бытия.

Если выражаться предельно лаконично, что для вас Арбат?

«Это та самая родина, о которой говорят. Место, где я вырос, воспитывался, где было много друзей, знакомых, родственников. Я никогда не утверждал: Арбат — самое лучшее место на земле, но для меня оно прекрасно. Часто вижу сны о детстве, друзьях с моей родной улицы. Арбат навсегда в моей душе.

Сейчас многие, даже самые малозначительные эпизоды воспринимаются с примесью светлой грусти. Я жил в доме 43, где были шашлычная “Риони” и магазин “Электросбыт”. Серый такой дом...

Пришли и за сестрой моего друга — она якобы готовила покушение на Сталина, который каждый день проезжал по Арбату. Ошеломленная девочка пыталась оправдаться: “Но мои окна выходят во двор…” На ее слова чекисты не обратили внимания. За этот абсурд она жестоко расплатилась».

Его воспитывал арбатский двор

Не хотелось, чтобы интервью было слишком грустным, и потому я попросил Окуджава вспомнить о чем-то радостном. Он усмехнулся, на минуту задумался. Может, прокрутил в памяти кадры своего детства. И поведал: «Влюбился в девочку, вот вам радость. Украли как-то с приятелями из ресторана со стороны кухни жареного гуся, на чердаке пировали...

Какие у меня были мечты? Должен вас разочаровать — не возвышенные, поэтические, а, наоборот, очень приземленные... Мечтал стать таким, как Костя Ежик — уже взрослый парень, вор. Он ходил в тельняшке, сапоги в гармошку, носил лихой чубчик. Вот такой идеал детства».

Вы можете назвать свои лучшие строки об Арбате?

«Пожалуй, нет. Для меня большая честь, если кому-то что-то нравится. Но сам оценивать себя не могу и не хочу, поскольку я человек не тщеславный. Да и перечитываю себя очень редко. Понимаете, определить собственный уровень невероятно трудно... Конечно, я профессионал и писать буду до конца жизни. Хотя сознаю и то, что литературных открытий за мной не числится».

Если оглянуться назад, то от чего вы некогда приходили в восторг? И знакомо ли вам ощущение счастья?

«Знакомо. Но оно скоротечно и быстро проходит. Несколько лет я работал над романом, наконец его окончил, стал читать. Меня охватило удивительное состояние. Восторг, опьянение...

Но спустя два месяца, снова прочитав рукопись, я увидел, что роман несовершенный. Подобное повторялось в жизни не раз. Ведь чувство полного блаженства мимолетное, ускользающее. Как у Блока: “Что счастие: короткий миг и тесный”».

Окуджава понимал, что я о многом не успел его расспросить, виновато развел руками, кивая на пишущую машинку, из каретки которой торчал лист бумаги. Я же утешился обещанием хозяина, что мы снова встретимся и поговорим более обстоятельно.

Увы, не довелось: в июне 1997-го Булата Шалвовича не стало...

Молоток в руках поэта

В одном интервью он рассказывал, что любил компании, но с возрастом его все больше влекло одиночество: «Я вполне нормально чувствую себя в этом уединении: минут на пятнадцать выхожу потоптаться во двор. Думаю, приходят какие-то строки».

Он рассказывал, что дома готовит. Уточнял, что любит это дело и хорошо умеет: «Не забывайте, я ведь кавказец». Да-да, он же «грузин московского разлива», как себя называл.

Наверняка Окуджава умел жарить шашлык. Вернее, в этом нет сомнений. В романе «Свидание с Бонапартом» он дал рецепт приготовления этого блюда: «Он вырезал из мяса лучшие куски и насаживал их на боевую шпагу, перемежая колечками лука, и все это вращал над раскаленным углем, поливая виноградным вином. Под коричневой корочкой дымилась мягкая плоть, не потерявшая природного вкуса, сок тек по пальцам, олений дух витал меж нами…»

Так мог написать только истинный гурман. Кажется, повеяло дымком, потянуло мясным духом.

«Булат Шалвович молоток в руках держать, конечно, не очень умел, но вожделенно за него хватался, — вспоминала не без улыбки вдова поэта Ольга Владимировна. — Для него не было занятия притягательнее, чем пилить, строгать или забивать гвозди. И делалось это, как правило, с большой любовью. Правда, почти всегда, чтобы создать очередной плотницкий шедевр, надо было что-то разрушить, распилить, разломать что-нибудь не всегда ненужное…»

За «ненужное» зацеплюсь.

Школьный друг поэта Зураб Казбек-Казиев вспоминал: «Как-то в овощном магазине около его дома продавали молодую свеклу с ботвой. Булат смотрел, как покупатели обрывают ботву и выбрасывают в корзину. Может, вспоминал, что из нее в России и Грузии делают прекрасные блюда. И собрал все, что было в корзине…»

Вот такой был Булат Шалвович Окуджава — разный и не праздный.

…Бронзовый поэт неотлучно дежурит на Арбате. Его строки витают над Москвой: «Часовые любви на Смоленской стоят. / Часовые любви у Никитских не спят. / Часовые любви по Петровке идут неизменно...»

И слышится голос — негромкий, глуховатый:

Пока Земля еще вертится,

пока еще ярок свет,

Господи, дай же Ты каждому

_ чего у него нет:_

Умному дай голову,

трусливому дай коня,

Дай счастливому денег...

И не забудь про меня...