«Все стали делить власть и сцену!»

Так уж вышло: при всей своей славе Театр на Таганке ни разу за всю свои историю не номинировался на главную театральную премию страны — «Золотую маску». Да, что там — долгое время он вообще балансировал на тонкой грани между жизью и смертью. Внезапно, однако, произошло удивительное: благодаря спектаклю Алексея Франдетти «Суини Тодд, маньяк-цирюльник с Флит-стрит» в этом году Таганка попала сразу в несколько «масочных» номинаций: «лучший спектакль», «работа художника», «работа режиссера», «лучшая мужская» и «лучшая женская роли».

О «Золотой маске» и ужасе

— Была ли для тебя номинация неожиданной?

Абсолютно! Я, честно говоря, даже подумать не могла, что меня хоть на что-то номинируют, потому что до недавних пор со мной такое случалось всего один раз много лет назад. Я тогда училась на втором курсе, и Юрий Петрович Любимов вдруг сказал, что меня номинировали на премию «Дебют» за спектакль «Фауст». Помню, как пришла во МХАТ имени Горького, где проходила церемония, вся такая в брючках и рубашечке, на дорожке споткнулась и шлепнулась. Но в тот вечер премию получила Глаша Тарханова за роль в «Доходном месте» в «Сатириконе».

А о номинации на «Золотую маску» мне сообщила Ирина Викторовна Апексимова во время репетиции «Вия». Как? Да просто: «Саша, ты номинирована!» И я в ответ: «Ой… А что будет? А что нужно?» А она мне: «Да ничего не нужно. Расслабься!» Но как тут расслабишься, если первое, что я почувствовала, это ужас?! С момента ухода Юрия Петровича у Таганки же не было ни одной номинации, а тут вдруг — пять номинаций, в числе которых и моя. А мне, знаете, безумно приятно, что это произошло именно сейчас — в сложные для театра времена, когда мы только-только начали вылезать из всех склок, интриг и скандалов. У нас сейчас — аж пять номинаций! Значит, нас заметили и оценили.

— И все же первым чувством был ужас. Почему?

Номинация — это большая ответственность. Твою работу оценили. А дальше? Дальше нужно подниматься еще выше. А я не знаю, хватит ли у меня на это сил, таланта и возможностей. И от этого мне страшновато.

— Кто был первым, с кем ты поделилась этой новостью? Конечно, родители! Я им тут же отправила СМС. Для них это большая радость. Они сказали: «Молодец. Удачи. Терпения тебе. Держись!»

Об опыте и страхе

— Последние года полтора у тебя — буквально прорыв: «Вий», «Суини Тодд», «Сцены из рыцарских времен», «Старший сын».

Я никогда не страдала от отсутствия работы, потому что Юрий Петрович доверял мне и главные роли, и маленькие, я играла в ансамблях и в массовке. И мне везде было интересно! Просто сейчас все стало немного иначе. Если раньше Таганка была режиссерским театром, где актеры старались выполнять функции от начала и до конца придуманных Любимовым персонажей, то теперь мы сами выстраиваем роли. Я считаю, что именно так и происходит саморазвитие.

— Как думаешь, ты уже созрела для моноспектакля?

А у меня уже был такой опыт в постановке Юрия Ардашева «Наташина мечта», состоящей из монологов трех актрис. Мне достался сорокаминутный монолог девочки, страдающей раздвоением личности. Я говорила с залом так, словно бы я находилась в психиатрической клинике, где рассказывала свою историю врачу. Это был невероятно сложный материал. Я даже ездила в такую больницу, чтобы понаблюдать за пациентами. Меня там сразу отправили в мужское отделение, потому что у женщин обостренное восприятие представительниц своего пола. Каких персонажей я там только не насмотрелась — сначала в отделении, а затем в кабинете у врача, в который по очереди приходили пациенты. Было жутко… Некоторые из них бросались, останавливаясь в сантиметре от моего лица, со всеми своими слюнями, безумным выражением глаз.

— Оно того стоило?

Да. Это был очень полезный опыт.

— При том что он был куда страшнее, чем выход на сцену?

Знаете, выходить на сцену все же страшнее. Сорок минут держать людей в постоянном напряжении только лишь своими силами невероятно тяжело. А тут еще и зритель был в основном молодой, который то что-то жует, то в телефон смотрит, то свои личные вопросы решает.

О ролях и страстях

— Какой спектакль требовал от тебя наибольшей самоотдачи?

«Вий» дался мне нелегко, потребовал много душевных сил! Когда мы его готовили, я даже ходила в церковь, потому что тут такая пограничная тема, пусть даже спектакль мы делали не о чертиках и демонах, а о любви. «Суини Тодд» был тяжел в плане работы: я оказалась там во втором составе. А в «Старшем сыне» сложным было то, что режиссер Денис Бокурадзе — человек очень ответственный, а потому досконально все разбирающий. Скажем, если моя героиня вяжет — я должна вязать на сцене на самом деле. Если она говорит — я должна говорить так, как сейчас говорю с вами. А нас такому подходу не учили, потому что Юрий Петрович всегда намеренно уходил от бытового театра. Было странно. Вроде бы ты и играешь, и не играешь одновременно. Кажется, что это очень легко. Но ничего подобного! Зато, как мне кажется, в итоге у нас получилась очень уютная и добрая история.

— В «Вие» и «Суини Тодде» ты играешь этаких буквально демонических женщин — сильных, опасных и сексуальных. В «Старшем сыне» твоя героиня, наоборот, трогательная настолько, что ее хочется обнять. Кто из них тебе ближе?

В каждой из них есть я. «Вий» — это отношения с любимым человеком, борьба за свои чувства, когда все вокруг буквально горит, ну, а Нина из «Старшего сына» — это то, как я существую дома.

О зрителях и критике

— Изменился ли в последние годы зритель вашего театра?

У нас остались преданные фанаты — те, которые ходили еще «на Любимова». Некоторые из них стараются вырваться на каждую премьеру даже из других городов. Я, к сожалению, не знаю его имени, но один пожилой человек при первой же возможности приезжает к нам из Киева! Но, конечно, благодаря последним спектаклям наша публика здорово обновилась. На Таганку пошла молодежь, что просто замечательно: молодые ведь еще и активно делятся своими впечатлениями в социальных сетях, рассказывая таким образом о нас все большему количеству людей.

— Ты наверняка слышала, за что критикуют нынешнюю Таганку: вот при Любимове было ого-го, а теперь, мол, все не то, балаган сплошной...

Слышала, конечно. Мое отношение к этому такое: да, я очень люблю Юрия Петровича — это мой мастер, практически мой дедушка и родной человек, но… Очень долго на Таганке было его время. Уже в сильно преклонном возрасте он практически постоянно приходил на все свои постановки и буквально держал все в своих руках. Однако как только он ушел из театра, эти постановки стали рушиться. Каждый пытался привнести в них что-то свое, что ломало строгий режиссерский рисунок. А потом… все стали делить власть и сцену. И если бы к нам не пришла Ирина Апексимова, я уверена, Таганки как театра уже попросту не было бы. Да, она — не Юрий Петрович. Но второго Юрия Петровича быть не может. Да и не нужно. Зато Ирина Викторовна оживила театр, заставила его обновляться, экспериментировать, у актеров снова загорелись глаза... Думаю, что Любимов бы одобрил очень многое из того, что у нас происходит сейчас. А критика… Она всегда была и будет.

О доброте и жесткости

— Ты помнишь свою первую встречу с Юрием Петровичем?

Конечно! Я тогда поступала на первый курс ГИТИСа — как раз к Любимову. И увидела его на конкурсе. Он был похож на большого белого мишку и казался очень добрым. Я начала что-то читать. А он мне: «Спойте!» Потом: «А теперь сыграйте на инструментах!» И тут мне стало понятно, что я иду в правильном направлении, потому что все мои умения и знания нашли себе применение. После мне довелось пообщаться с ним на первой читке «Фауста», куда мы, студенты, были распределены на роли чертей. Маргариту (Гретхен) должна была играть Ирина Линдт, которая в тот момент была активно занята в мюзикле «Норд-Ост». Вот Юрий Петрович и сказал читать за Маргариту мне. Как читать?! Что это вообще такое?! Я же всего второй месяц учусь! Но, что делать, начала читать. И вдруг вижу в тексте сноску: «поет». И Любимов мне: «Ну, пой!» А-а-а-а-а! Я начала импровизировать. Кажется, в тот момент он и поверил в меня. А потом… Как бы это ни звучало, мне кажется, что он меня сразу выделил. И всегда относился ко мне очень по-доброму и по-отечески. Я могла к нему прийти посоветоваться, поговорить о своей роли и о жизни вообще.

— Говорят, он был жестким человеком.

Был. Но как иначе? Если режиссер не будет все держать в своих руках, вряд ли он сможет сделать что-то стоящее… Я запомнила вот какую историю: мы выпускали спектакль «Сказки», в котором должны были прыгать на батутах. «Встань сюда!» —говорит мне Любимов. И я делаю шаг. «Теперь назад». И я иду назад. «Нет, вперед! Встань! Сядь! Встань!» И так — почти два часа. Я начала заводиться. Я не понимала: это я идиотка, или он надо мной издевается? Но едва объявили перерыв, Юрий Петрович подозвал меня к себе: «Что, обиделась?» И я поняла, что совершенно не могу на него злиться. Он мог очень жестко ответить. Мог выгнать с репетиции. Мог кричать и смотреть вепрем. Но, повторю: при этом он был очень добрым и понимающим.

Об уходе и возвращении

— Было тяжело, когда Любимов ушел с Таганки?

Очень. Тем более что все произошло на моих глазах. Мы были на гастролях в Праге, и когда начался весь этот жуткий конфликт, мы с моей подругой стояли за тряпичным задником декораций и просто не знали, что делать. Нам было жалко Юрия Петровича. Нам было жалко актеров, которые всего лишь требовали выплатить им зарплату. Как же тогда было ужасно…

— В тот момент ты не хотела просто плюнуть на все и уйти из театра?

Хотела. Я долго надеялась, что все уляжется, что Юрий Петрович все же вернется. Потом поняла, что — нет. Думала: если все уйдут, что останется от того, что создал Любимов? А затем театр закрыли на реорганизацию. И вот тогда-то я и ушла, начав заниматься делами, с актерством вообще не связанными. Но тут в Театр на Таганке пришла Ирина Викторовна Апексимова, и все опять завертелось и начало оживать! И слава Богу, потому что теперь мы с вами сидим и разговариваем, и…

— …и тебя номинировали на «Золотую маску»!

Да!

Об отдушине и цели

— Устаешь сильно?

Честно? Да. Когда почти каждый день идут репетиции разных спектаклей, а вечером надо еще и выходить на сцену, бывает, что наваливается прямо-таки жуткая усталость. Причем даже не физическая, а моральная, потому что во все вкладываешь душу.

— Как расслабляешься?

При первой возможности катаюсь на мотоцикле — это моя самая лучшая отдушина. Я сажусь, жму на газ и оказываюсь в какой-то другой жизни, позволяющей мне хоть немного проветрить мозги. Знаете, как здорово мчаться по столичным набережным ночью! Я считаю так: от жизни нужно получать все. А сидеть и грустить — бессмысленное занятие.

— Саша, давай начистоту: какова твоя главная цель в жизни?

Я считаю, что перед собой нужно ставить только те цели, до которых ты сможешь дойти, ни через кого не переступая. И, что еще важнее, не переступая через свои собственные ценности. Поэтому моя цель — это семья и дети. Ради этого я могу пожертвовать многими вещами. Очень многими. Пока, впрочем, вопрос о жертвах передо мной не стоит.