«Ну что ты, милый? Будешь ходить и влюбляться будешь». История 102-летней москвички, спасавшей раненых три войны подряд

«И за сестру им была, и за маму»

Я из крестьян, из Кировской области, и вся моя семья воевала. Один брат в пехоте служил, другой был танкистом, третий — моряком. Муж — артиллерист, мы с ним с одного года, с 1921-го.

А моя служба началась с финских событий. После медицинского училища я работала в сельской местности, акушеркой. Пришла повестка, меня вызвали в сельсовет и сказали: «Вас призывает военкомат города Котельнич, где вы учились». Посадили на повозку и повезли туда. Мне тогда было 18 лет.

Через день нас с другими девочками — медсестрами — уже загрузили в эшелон, и мы оказались в Петрозаводске, в Карело-Финской ССР. Зимой 1939-1940 годов там такой был холод… 60 с лишним градусов. Люди замерзали, было очень много обмороженных.

В нашем госпитале ампутировали руки, ноги — порой по колено. Лежит такой солдатик, как бревнышко, ничего сам сделать не может. Говорит: «Сестрица, почеши мне ногу, что-то чешется». А ноги-то у него нет...

Около раненого сидишь, а он говорит: «Сделай мне укол, чтобы я не жил». Начинаешь улыбаться ему: «Да что ты, милый? Такой хороший, красивый, тебе еще жить да жить. Дома тебя любого приголубят и приласкают. Ампутировали — нестрашно, сделают тебе протезы, будешь ходить и влюбляться будешь». И за сестру им была, и за маму.

А одного танкиста привезли — весь черный, все тело обгоревшее. В приемном покое его обработали марганцем и под каркас голого положили. Только глаза сверкали, остальное все — как головешка. И касаться его нельзя. Мы вокруг него ведра ставили с кипятком, чтобы не замерз. Трое суток он у нас пробыл, чуть кожа подсохла, и дальше в ожоговый центр его отправили.

Финская — короткая была война, но очень жестокая. И не столько от ран люди погибали, сколько от обморожения.

«Будете работать в секретной части»

После финской отправили нас по домам. В своем городе я устроилась в поликлинику, в женскую консультацию, а вечером училась на подготовительных курсах, чтобы поступить в институт.

Не прошло и года — снова началась война. Нас отвезли в глубокий тыл, в Забайкальский военный округ. Главный врач в нашем госпитале была москвичка, комиссар — из Омска, а с нашего города набрали медсестер и санитаров, которые не годятся в армию.

Нам привозили на долечивание раненых со всех фронтов. Я и сестрой работала, и за начальника штаба в секретной части — железная дверь, вся в металле, большой ящик с документами и решетка на окне.

Так как я была военная, а других девочек перевели в вольнонаемные, мне главный врач говорит: «Будете работать в секретной части». Я отвечаю: «Товарищ начальник, я же не знаю бумажную работу, с документами могу не так что-то сделать». А он мне: «Я вам начфина дам в помощь».

Этот начальник финансовой части мне все руки перецелует, цветы утром принесет с поля: «Валюша, это вам». С хорошими манерами был мужчина, большего себе не позволял — он был недавно женатый. Подсказал кое-что по бумажной работе, и я решила — надо, значит надо.

Отработаю в секретной части и иду дежурить на ночь в отделении. Посплю утром три-четыре часа, и снова — в канцелярию. И так все четыре с лишним года, всю Отечественную.

Редко-редко удавалось сходить на танцы в доме офицеров, там-то мы и познакомились с будущим мужем. Коля мой танцевать не умел, он был скромный, но очень внимательный молодой человек, ухаживал хорошо. И до войны с Японией мы с ним только дружили.

«Колеса цепями обмотали и поехали в Маньчжурию»

Как же мы все эти годы ждали победу... Девятого мая я была на дежурстве, вбегает медсестра, подруга моя: «Валя, война кончилась! По радио передали». Я бегу ко врачу: «Война кончилась!» А она: «Батюшки! Правда?» «Правда», — говорю. Как же мы радовались!

Но потом начальник нас собрал и говорит: «Девочки, рано радоваться. Скоро наши части перейдут в наступление — война с Японией будет». Как? Что? Комиссар организовал собрание, объяснил: чтобы не японцы на нас напали, мы первые на них нападем. Сил у нас хватит — сейчас с Запада все части начнут приезжать.

Госпиталь передвинули — посадили нас в огромный грузовик «Студебеккер», их американцы по ленд-лизу поставляли. Колеса цепями обмотали и поехали в Маньчжурию.

Чтобы занять Хайлар и Харбин, мы по бездорожью переваливали через Большой и Малый Хинган. А это огромные горы, и наш «Студебеккер» местами полз чуть ли не по отвесным стенам. В ноги поставили металлический ящик, и начальница меня предупредила: «Садись на него, чтобы не потерять. Вылетишь из машины — все равно за него держись. Если и потеряешься, то вместе с документами, найдут вас потом. Потому что если документов нет, то и госпиталя нет».

«Головы отрезали всем, кто попадется»

Нападений на нас не было. В Хайларе мы посмотрели, как живут корейские офицеры. Все у них было одноразовое — белье, рубашки, брюки. Неделю носили и сбрасывали, на новое меняли, чистое одевали, никто ничего не стирал. А рядом местные жили очень бедно, жуть как плохо. Под одной крышей со скотом, через деревянную перегородку.

Первые пару месяцев мы жили в землянках, спали по очереди, одна у дверей с винтовкой, другая отдыхает. Японцы были хуже, чем немцы, — злее. Если нападут на госпиталь, то головы отрезали и девушкам, медсестрам, и вообще всем, кто попадется.

А Харбин нас принимал очень тепло. Там жили и наши, раскулаченные. Как они туда попали, я не знаю. Нас встречали очень приятные пожилые женщины. Что-то из еды нам приносили, молока: «Попейте, дочки, тепленького».

Муж, тогда еще жених, нашел меня в Чанчуни. Не знаю, как он узнал, что я там. Весь грязный, на паровозе вместе с машинистом в кабине добрался до города, разыскал наш госпиталь. Девчонки его обогнали, бегут, а мы на шестом этаже жили в гостинице: «Валя, Коля приехал!» Побежала, а гостиница большая, коридор огромный. Увидела его, а он поцеловал меня, поднял и на руках донес до номера. Девчонки мои плакали, что один хоть нашелся — и жив, и приехал, в самой Маньчжурии нашел Коля Валю.

Это было уже после третьего сентября, когда объявили победу над Японией. Тогда нам сказали, что они уже окончательно руки подняли. Мы спрашиваем у начальника: «Уж больше-то войны не будет?» А она говорит: «Пока никаких приказов нет». Позже объявили, что скоро возвращаемся, и с продовольственных складов надо увозить, что можно.

«Русская девушка не катается на людях»

Специалистов нашего госпиталя попросили помочь населению, хотя бы амбулаторно их принимать. И по дороге домой в районных центрах, в селах мы останавливались и принимали больных — кому перевязку сделать, кого подлечить. И я, помню, удивлялась, какие у женщин миниатюрные ножки. Китайцы тогда для этого девочкам в детстве надевали деревянные колодки, чтобы ступня была меленькая и умещалась в крошечную туфельку.

Помню, в одном городе рикши подошли: «Русская мадам, садитесь». А я говорю: «Нет, русская девушка не катается на людях».

Потом приехали в СССР, вернулись на станцию Оловянная, на тот разъезд, с которого уезжали. Будущий муж нас встретил и говорит: «Товарищ начальник, могу я помочь разгружать вагоны вместо Вали?» А она отвечает: «Нет. От помощи я не отказываюсь, но и она будет работать».

Разгрузили все, и на второй или на третий день он пошел просить у нее моей руки. Ей он очень понравился, она потом вызвала меня обсудить его. И говорит: «Что ты жалуешься, танцевать он не умеет, — это пустяки, главное — какой человек. Я поговорила с ним: он хороший, надежный муж будет. А про танцульки вы скоро забудете».

Он у своего начальства взял три дня увольнения для регистрации брака, я — у своего. Приехали расписаться, у него сколько-то было на книжке денег, а у меня ничего, среднему персоналу не платили. Я была старшим сержантом медицинской службы и ни копейки не получала за всю войну.

За регистрацию он заплатил 15 рублей. Я была Пинаева, а стала Минаева. Коля говорит: «Да, дороговато берут за одну букву».

Расписались, спирту купили на рынке, взяли сала и вернулись в госпиталь — праздновать.

Продолжение следует...