Умер Евгений Евтушенко

На 85-м году жизни в субботу, 1 апреля, в США скончался последний из великих представителей шестидесятников — знаменитый поэт Евгений Евтушенко.

В столице в последний раз он был в минувшем декабре: приехав в Россию всего на несколько дней, Евтушенко немедленно устроил свой небольшой творческий вечер в «Центре искусств. Москва», расположенном на территории храма Христа Спасителя. На протяжении часа Евгений Александрович вспоминал, читал стихи и говорил о том, что считает самым главным.

«Я хочу быть поэтом страны и мира»

«Я хочу быть поэтом страны и мира. Это очень амбициозно, но, кажется, у меня получается», — произнес он. И после начал рассуждать о прошлом (Братская ГЭС, Бабий Яр и т.д.) и о прошлых (Борис Пастернак, Булат Окуджава, Фазиль Искандер). И еще — о пошлом настоящем, в котором разве что и радости, что увидеть на фюзеляже стоящего в аэропорту Гаваны самолета надпись «Владимир Высоцкий»; и — уже когда почти никого из них не осталось в живых — еще раз осознать масштаб и величие шестидесятников.

«И мы, наследники Победы, шестидесятники Руси», — признавался он громыхающими рифмами. «И мы явились в этом мире, чтоб гибель мира не проспать», — продолжал он тему уже в другом стихотворении, что вполне укладывалось в вышеобозначенную концепцию «быть поэтом страны и мира». По тем же, собственно, причинам и другие монологи Евгения Александровича были посвящены явлениям мирового порядка. Это были мудрые слова.

Об идеализме: «Нам нужны идеалисты, но они должны быть практическими».

О памяти: «Когда я впервые увидел, как шел "Бессмертный полк", то обревелся. Люди несли портреты тех, кто погиб... Но я решил, что список этих погибших за нашу Победу нужно значительно расширить. Неважно, воевали эти люди или нет, главное, что без них не было бы сегодня нашей страны».

О национальной идее: «Сегодня пытаются создать самые разные бригады по поиску такой идеи. А зачем ее искать?! Она существует в русской классической живописи, музыке, литературе, поэзии. Для чего нам что-то другое, если достаточно просто перечитать Пушкина! Мы ведь все молимся ему, а не читаем, тогда как он лучше всех сформулировал цель человечества:

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся...»

О времени: «Неправда, что есть такие времена, когда нельзя быть честным человеком. Неправда! Не уговаривайте себя».

И разумеется, о политике: «Мое мнение, конечно, любительское, но я считаю, что главам совершенно всех стран и правительств надо собираться хотя бы раз в три года. И чтобы каждый из них доложил человечеству о своих ошибках, а не тыкал в других. Ведь любой человек раскрывается именно тогда, когда начинает говорить откровенно, исповедоваться, как, например, герои фильма «12» далекого мне как публицист, но близкого как режиссер Никиты Михалкова».

И в этом было все — но, в первую очередь, те самые амбиции, конечно же, от которых и серьезность, и масштаб, и всеохватность. И еще — оттуда же — вот такая мелкая деталька: сознательное коверкание Евгением Александровичем слова «любовь» в ответ на просьбу одного из зрителей почитать, наконец, что-то романтическое. «Вы хотите про лубоввв? Так и скажите!» Так коверкают слова стесняющиеся подростки. Но тут, безусловно, дело было не в стеснительности. Просто любовь стала слишком мелким понятием для мировой величины...

А что же, собственно, стихи?

В них, увы, как раз и не хватало именно этого — былой легкости и романтики, наивности и хулиганства, ненужных связей, дружб ненужных, шепотом, потом — полушепотом, потом - уже молча: «Любимая, спи...» и прочего — банально-человеческого. Где оно все нынче? Стало музейным экспонатом. Застывшей лавой. Монументом. Классикой. Все — серьезно. Все — на злобу. Все — пламенно, потому что о наболевшем: далеком наболевшем, вошедшем уже давно в школьные учебники истории.

И лишь изредка сквозь все эти строки нет-нет, да и пробивалось что-то совсем иное, распускающееся и тут же гаснущее, словно бы несмелым цветочным ароматом — когда Евгений Александрович вдруг прочел стихотворение о своей нынешней жене Маше и вспомнил жену предыдущую — Галину, полуеврейку, первую читательницу «Бабьего Яра», со слезами умолявшую мужа не печатать эту поэму, потому что никакими словами не передашь ужас случившегося. Он не послушал, напечатал...

Он вообще был бунтарем по жизни. Воевал вечно — едва ли не со всеми подряд, но, кажется, что прежде всего с самим собой, что-то постоянно себе доказывая, хотя, казалось бы, давно уже все доказал.

«На меня нападают за то, что я преподаю в Америке, — но я продолжаю то, что было завещано поэтами-фронтовиками, — а завещан нам был „дух Эльбы“, — говорил он год назад обозревателю МОСЛЕНТЫ. — И я стараюсь сделать все, чтобы и молодое поколение американцев не забыло, как когда-то мы сражались против общего врага и победили вместе. Мы не имеем права забыть про это и сейчас!»

Однако что уж мы точно не имеем права забывать, так это самого Евгения Александровича — вроде бы и правда великого, но какого-то… своего при этом. Ну а как не свой, если каждый помнит его строки? Причем не те, что о великих, а про ту самую любовь, потому что Евтушенко, конечно, самый что ни на есть лирик, пусть даже это, по его мнению, мешало великости. «Со мною вот что происходит…» — это же он. И это он: «Ты большая в любви, ты смела». И «Любимая, спи». И «Окно выходит в белые деревья».

Лирик и — трагик, как, впрочем, и все настоящие поэты. Поэты и страны, и мира. Так что все у вас и правда получилось, Евгений Александрович. Светлая вам память!