«Мы вынуждены были выжимать все лишнее»

Текст публикуется с разрешения издательства «Новое Литературное Обозрение».

Хрущевка. Слово и здание в контексте десталинизации

«Хрущевка» — неоспоримый и к тому же политизированный элемент советского новояза. (…) То рвение, с которым в каждый постперестроечный толковый словарь русского стало включаться слово «хрущевка», подтверждает и коллективное научное знание о его существовании, и желание наконец придать устойчивому советизму официальный статус. «Хрущевка», согласно, например, «Толковому словарю языка Совдепии», — это «малогабаритная квартира (обычно в типовом пятиэтажном доме, которые в большом количестве строились в 50–60-х годах)».

Стилистическая помета «разг.» определяет принадлежность слова к бытовой речи. Кроме того, в слове «хрущевка» явно ощущается пренебрежительное отношение к зданиям, появившимся повсеместно в годы оттепели. (…) В конце 1954 года Хрущев развернул борьбу с «излишествами» в архитектуре. (…) Десталинизация началась с административного искоренения сталинского ампира в зодчестве. «Сталинские» здания появились в середине 1930-х годов и продолжали заполнять улицы советских городов после Великой Отечественной войны. Именно тогда власти удалось создать и визуальные доминанты сталинского большого стиля — возведенные в Москве знаменитые высотки.

Их иногда называют «сталинскими тортами» за помпезность и особые декоративные детали — последовательно сужающиеся и увеличивающиеся по высоте ярусы. Впервые в таком стиле был задуман гигантский Дворец Советов в Москве. Его должна была увенчать огромная скульптура Ленина высотой 100 метров. Однако план строительства Дворца Советов, утвержденный в 1934 году, не удалось реализовать. Уже после войны в ходе реконструкции Москвы было решено создать кольцо высотных зданий с той же самой ступенчатой («тортовой») композицией. 13 января 1947 года появилось постановление Совета министров СССР «О строительстве в г. Москве многоэтажных зданий», инициировавшее возведение восьми таких домов (одного 32-этажного, двух 26-этажных, пяти 16-этажных). Высотки, как писали в пропагандистской литературе начала 1950-х, продемонстрировали «величие сталинской эпохи, расцвет культуры, героику созидательного труда советского народа».

Одновременно часть этих зданий стала неким образцом элитного жилья в советском обществе. Для рядовых граждан с середины 1930-х годов предполагалось возводить строения, которые сегодня известны как «сталинские дома». Согласно постановлению СНК СССР от 23 апреля 1934 года «Об улучшении жилищного строительства», в жилых зданиях с толщиной стен не менее двух кирпичей предусматривались потолки высотой не менее 3–3,2 метров. К строительству таких домов вернулись в начале 1950-х годов. В январе 1951 года на заседании Московского комитета ВКП(б) было заявлено: «Мы должны строить для советских людей на 100 лет, и нельзя из-за мелочей делать такие квартиры, которые бы вызывали нарекания. Они и через 100 лет должны обеспечивать трудящимся уют, покой и максимально благоприятные условия». В начале 1950-х в крупных городах действительно начали возводить 5–7-этажные дома. Здания выглядели гармоничными и фундаментальными как снаружи, так и внутри.

Полезная площадь двухкомнатной квартиры там нередко достигала 55–60 кв. м, а высота потолков — 3–3,5 м. Однако уже в конце марта 1953 года в Москве заговорили об отказе от оригинальных строительных проектов, характерных для сталинского ампира. Осенью того же года в одном из районов Москвы поточно-скоростным методом строители возвели восемь первых упрощенных пятиэтажек, мало похожих на сталинские дома, а в августе 1954 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли решение «О развитии производства сборных железобетонных конструкций и деталей для строительства».

Но наиболее ярко антисталинизм проявляется в документах Всесоюзного совещания строителей, архитекторов и работников промышленности строительных материалов, проходившего в Москве в декабре 1954 года. Участники совещания под явным давлением сверху одобрили резолюцию о расширении индустриальных методов возведения жилья. В последний день работы Всесоюзного совещания перед его участниками выступил Хрущев. Он заявил: «В нашем строительстве нередко наблюдается расточительство средств, и в этом большая вина многих архитекторов, которые допускают излишества в архитектурной отделке зданий, строящихся по индивидуальным проектам. Такие архитекторы стали камнем преткновения на пути индустриализации строительства. Чтобы успешно и быстро строить, надо проводить строительство по типовым проектам, но некоторым архитекторам это, видимо, не по душе». Власти развязали дискуссию о целесообразности художественности в градостроительстве.

Летом 1955 года в передовой статье журнала «Советская архитектура» отмечалось: «Архаика и излишества в архитектурной отделке сооружений — все это вступило в острое противоречие с требованиями передовой индустриальной техники и экономии строительства <…> Преобладающим критерием является назначение здания, техническая и экономическая целесообразность».

В августе 1955 года как рассадник устаревших взглядов была ликвидирована Академия архитектуры. А в ноябре 1955 года ЦК КПСС и Совет министров СССР приняли постановление «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». В документе в довольно резких выражениях критиковалась «показуха», царившая в советской архитектуре. Пилястры и колонны, башенки и фигурные карнизы объявлялись «не соответствующими линии КПСС и Советского правительства в архитектурно-строительном деле, направленной, прежде всего, на удовлетворение нужд широких масс трудящихся». Десталинизация архитектуры, официально санкционированная властью, стала внедряться на местах.

Драматично развивалась ситуация в Ленинграде. В ноябрьском постановлении 1955 года указывалось, что именно в городе на Неве сторонники старых методов в жилищном строительстве тормозят внедрение типовых проектов, а все излишества, присущие индивидуальному проектированию, делаются в ущерб внутренней планировке квартир и их удобств. (…)

Первый секретарь Ленинградского областного комитета КПСС ставленник Хрущева Фрол Козлов прямо заявил, что и главный архитектор Ленинграда, и директор института «Ленпроект» «пренебрегали типовым проектированием и поощряли других архитекторов создавать вместо экономичных, удобных жилых домов „уникальные произведения“, рассчитанные на увековечивание имен их авторов». Это была неприкрытая атака на «сталинистов» от архитектуры, предпринятая за месяц до ХХ съезда КПСС. Очередной форум коммунистов, собравшийся в феврале 1956 года, не только официально осудил культ личности Сталина, но и решил ускорить темпы жилищного строительства «за счет широкого применения типовых проектов, внедрения индустриальных методов работ <…> недопущения архитектурных излишеств». (…)

После критики архитекторов-украшателей советские города стали в спешном порядке застраивать типовыми жилыми пятиэтажными домами. Их официальная жизнь началась после постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «О развитии жилищного строительства в СССР», принятого в июле 1957 года. Документ можно считать законодательным оформлением хрущевской жилищной реформы — до этого шел эксперимент. Любопытно одно совпадение. В конце июня 1957 года Хрущев уничтожил сталинскую оппозицию — «антипартийную группу Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова». Они, кроме прочих порочных деяний, проявляли «барски пренебрежительное отношение к насущным жизненным интересам широких народных масс». И почти ровно через месяц было принято решение о строительстве жилья. Создается впечатление, что существование оппозиции тормозило преобразования Хрущева в жилищной сфере. Постановление ЦК КПСС от 31 июля 1957 года можно без иронии назвать судьбоносным. В нем был сформулирован принцип поквартирного заселения жилплощади. «Начиная с 1958 г., — указывалось в документе, — в жилых строящихся домах, как в городах, так и в сельской местности, необходимо предусматривать экономичные благоустроенные квартиры для заселения одной семьей». Размах возведения жилья вызывал у многих современников неподдельный восторг.

«Господи, как я хочу отдельную квартиру! Хоть крошечную!»

Моя хорошая знакомая журналистка Татьяна Олеговна Максимова, долгое время работавшая в журнале «Родина», вспоминала: «В „хрущобу“ я попала в двухмесячном возрасте из прадедова дома <…> К концу 1950-х годов дом напоминал улей, на каждую семью — по комнате, удобства во дворе. Наша семья из четырех человек, ютившаяся в 9-метровой комнате, была на седьмом небе от счастья, получив ордер на двухкомнатную квартиру <…> Вселение было радостным — 30 метров жилой площади, две смежные комнаты. Причем смежные были выбраны сознательно: в таких квартирах метраж полезной площади был на 2–3 метра больше, чем в изолированных. Своя (!) кухня — ерунда, что 5,5 метра. Можно забыть о туалете во дворе и каждый день принимать душ и ванну!» В конце 1950-х годов о счастье получить новую квартиру писали не только газеты. Поэтесса, художница и скульптор Эрлена Лурье, в ту пору юная студентка одного из ленинградских техникумов, оставила в своем дневнике в декабре 1958 года следующую запись: «Да, в „Ленинградской правде“ сегодня статья о грандиозном строительстве в городе <…> очень много — 260 тыс. отдельных квартир!.. Господи, как я хочу отдельную квартиру! Хоть крошечную!»

Похоже, что уничижительный термин «хрущевка», не говоря уж о «хрущобе», появился не в конце 1950-х, а значительно позже. Советское искусство конца 1950-х — начала 1960-х бурно и почти искренне восхваляло хрущевское жилищное строительство. Наиболее показательна в этом плане попытка художественного конструирования особых отношений в новом бытовом пространстве, предпринятая Дмитрием Шостаковичем в оперетте «Москва, Черемушки». Музыкальная комедия в трех действиях, пяти картинах, по либретто Владимира Масса и Михаила Червинского была написана в 1958 году, а премьера состоялась в январе 1959-го в Москве. В центре сюжета — водевильная история о переезде интеллигентной девушки Лиды и ее старого отца в новую двухкомнатную квартиру в только что построенном микрорайоне Москвы, о мелком жульничестве управдома и начальника стройтреста и, конечно, о любви. У самого Шостаковича «Москва, Черемушки» вызывала противоречивые чувства. В официальных интервью композитор заявлял, что настоящий музыкант должен попробовать себя в разных жанрах; в письмах к друзьям называл оперетту «позором».

Но произведение стало популярным. В 1963 году по мотивам оперетты режиссером Гербертом Раппапортом был снят фильм «Черемушки». В роли главной героини снялась ленинградская балерина Ольга Заботкина, жуликоватых хозяйственников сыграли Василий Меркурьев и Евгений Леонов. Блестящий актерский состав главных героев дополнили короли эпизодов 1950-х — Константин Сорокин, Рина Зеленая, Сергей Филиппов, Михаил Пуговкин. Вокальные партии главных героев озвучивали профессионалы, в том числе Эдуард Хиль, а Меркурьев, Леонов, Сорокин и Филиппов свои куплеты исполняли сами. Фильм Шостаковичу понравился больше, чем его собственная оперетта, которая пользовалась популярностью в Западной Европе и США — в основном благодаря музыке, построенной на элементах джаза.

В конце 1950-х в каждом регионе страны появились свои «Черемушки» — районы первых хрущевских новостроек. Они характеризовались системой свободной планировки, примитивностью внутреннего устройства квартир, единообразием панельных зданий. Исчезли эркеры и «завитушки», характерные для архитектуры большого стиля. (…)

Затем настала очередь лифтов: в пятиэтажных домах их не делали не по причине безразличного отношения к здоровью советских граждан, а по соображениям экономии. Для установки лифта необходимо было по-иному спланировать лестничные площадки, уменьшив количество квартир на них, а это не соответствовало общей идее жилищных преобразований. До 40–45 кв. м сократилась по сравнению со «сталинками» площадь двухкомнатной квартиры, а высота потолков — до 2,2–2,5 м. Это позволило реализовать планы жилищного строительства полностью, ведь средняя стоимость жилья уменьшилась на 30–35%.

«Мы вынуждены были выжимать все лишнее»

Сам Хрущев признавался позднее: «Из-за невероятной нужды в жилье мы вынуждены были, пересматривая проекты, выжимать все лишнее, чтобы поскорее удовлетворить большое количество нуждающихся. Прежде всего, возник вопрос этажности и высоты комнат в ущерб некоторым удобствам».

Многие из этих удобств Хрущеву казались по большому счету вовсе не нужными. Он утверждал незадолго до смерти: «Если перед какой-то хозяйкой поставить вопрос, что лучше, высота или большая площадь, то многие выскажутся за последнее, потому что можно будет удобнее разместить мебель и расположить семью <…> На первых порах не все квартиры, к сожалению, оборудовались ванной, в некоторых имелся лишь душ. Конечно, многие оставались недовольны, но разве лучше было обещать райскую жизнь за гробом? Поэтому при рассмотрении проектов мы порой пренебрегали некоторыми частными удобствами, помня о том, что масса народа в городах не знает, что такое теплый туалет».

В гигиеническом оснащении квартир в хрущевках и впрямь чувствовалась гуманистическая составляющая. После длительного проживания в коммуналках многие считали индивидуальные удобства высшим показателем комфорта. Зять Хрущева, известный журналист Алексей Аджубей так описывал посещение одной из только что заселенных хрущевок: «Когда гости собрались, хозяин перерезал ленточку открытия своей квартиры. Она висела в дверном проеме совмещенного с ванной клозета. „Впервые за сорок лет, — сказал остроумный врач, — я получил возможность воспользоваться удобствами данного заведения, не ожидая истошного вопля соседа: «Вы что там, заснули?“»

Не смущали новоселов маленькие размеры индивидуальных санузлов: планировщикам не удалось отстоять увеличение этих габаритов. Современники вспоминали, что Хрущев во время одного из посещений московских строек в конце 1950-х годов категорически запретил увеличивать туалеты даже на полметра. Он всерьез опасался, что это приведет к потерям 2,5 млн кв. м жилья. Партийный лидер, выслушав жалобы на тесноту в отхожем месте, сам зашел в него и заявил: «Ничего, я пролезаю, и другие пролезут».

Настоящей находкой с точки зрения экономии средств стала знаменитая «гаванна» — так в бытовом обиходе конца 1950-х — начала 1960-х годов называли нововведение хрущевской жилищной реформы: совмещенный санузел в малогабаритной квартире. Первый слог «га» образовался от морского названия туалета — «гальюн». Такой советизм — проявление скорее грубоватого юмора, нежели воинственной сатиры. Еще до рождения слова «хрущевка» ходил анекдот: «Армянское радио спрашивают: „Что такое Гавана?“ Армянское радио отвечает: „Совмещенный санузел“». В кубинском звучании этого слова можно усмотреть и закодированный намек на то, что Хрущев перекачивал средства на поддержку кубинской революции и режима Фиделя Кастро в ущерб интересам собственного народа. Но даже в этом совмещенном санузле можно было побаловать себя ванной с «Бадузаном» — первой концентрированной жидкостью для мытья тела. Ее производили в ГДР и в 1960-х годах поставляли в СССР в пластиковых баночках в виде рыбок. «Бадузан» давал очень пышную пену. (…)

Конечно, в пенной ванне лучше лежать, чем сидеть. Но и этой радости новоселы не были лишены. Дома, строившиеся в 1950-х — начале 1960-х, имели разные планировки. Часть зданий возводилась крупными заводами, институтами, учреждениями культуры. Здесь принципы минимализма и экономии не слишком соблюдались. В неравенстве хрущевок я убедилась на личном опыте. В юности мне, девочке, выросшей в огромных и бестолковых помещениях старого фонда без капремонта, с четырехметровым потолком, анфиладными комнатами, окнами высотой в три метра и прочими радостями быта, которые хороши только при наличии горничных и дворецких, так как уборка в этих пространствах — адский труд, очень нравились уютные хрущевочки. Меня искренне восхищали отдельные малюсенькие комнатки — 9 метров — моих подруг. Семья одной построила в 1964 году двухкомнатный кооператив, а отец второй — военнослужащий — получил трехкомнатную хрущевку.(…)

В целом к началу 1960-х годов стало очевидным, что достоинства жилищной реформы грозят превратиться в недочеты. Быстро строившееся экономичное жилье оказалось тесным. Недостатком обернулся и главный козырь хрущевской реформы — поквартирное и посемейное распределение жилья. Об изъянах этой системы заговорили сами представители властных структур. На Всесоюзном совещании по градостроительству, проходившем в Москве в июне 1960 года, Хрущев заявил, что практика предоставления одиноким людям отдельных квартир себя не оправдала, однако нельзя и возвращаться к коммуналкам. В качестве выхода было предложено обратить внимание на строительство домов гостиничного типа. В первых проектах малогабаритных квартир архитекторы умышленно задумывали проходные комнаты, чтобы не возникало соблазнов сделать небольшие квартирки коммунальными.

«Есть ли в СССР трущобы? — Нет, только хрущобы».

Ярым противником таких планировок стал главный архитектор Ленинграда Каменский. Он считал, что необходимо создать условия для обособления личного жилого пространства даже в квартире на одну семью. На III cъезде советских архитекторов в 1961 году Каменский вообще предложил на законодательном уровне запретить образование коммуналок в объектах нового строительства, настаивая на проектировании в них не смежных, а изолированных комнат.

Новоселы малогабаритных отдельных квартир уже через пять лет жаловались на тесноту. Даже новое жилье в СССР выдавалось строго по норме и без учета перспективы расширения семей. Часто в двухкомнатной квартире (14,5 и 15,2 кв. м) с пятиметровой кухней и совмещенным санузлом жило две семьи: за 5–7 лет после получения хрущевки дети вырастали и женились. Раздражающим моментом стала стандартность новых районов, застроенных пятиэтажными спичечными коробками. (…) Поостыл и пыл творческой интеллигенции, восхвалявшей в конце 1950-х государственную жилищную политику. В конце 1960-х, после смещения Хрущева, началась критика пятиэтажек. Единообразие новых районов подтолкнуло Эмиля Брагинского и Эльдара Рязанова написать в 1969 году пьесу, по мотивам которой в середине 1970-х был снят фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!». Скепсис по отношению к массовому жилстроительству выразился и в новой лексике.

Группа филологов во главе с Котеловой зафиксировала появление в официальном языке 1970-х годов таких слов, как «малогабаритка» и «распашонка». Первым понятием маркировалась «небольшая квартира с низкими потолками». По сути это был цензурный синоним слова «хрущевка», которое уже бытовало в разговорной речи. Концом 1960-х годов датируется следующий анекдот: «Есть ли в СССР трущобы? — Нет, только хрущобы».

Грустной иронией отдавало и слово «распашонка». Наименование одежды для грудного ребенка в 1970-е годы стало названием определенного вида трехкомнатных квартир в типовых жилых домах тех лет. Комнаты там действительно располагались по крою распашонки: большая проходная и по бокам (как рукава) входы в две маленькие. Общий метраж таких квартир не превышал 44 м. Обычно их давали семье из четырех человек — часто родителей и двоих детей. (…)

В послеперестроечной литературе слово «хрущевка» курсировало на законном основании. Сами же здания изображались не иначе, как некие «кукольные дома», в которых был душок нестабильности, временности, экспериментальности. Но это «временное» оказалось почти постоянным, а главное — социально значимым, и не потому, что хрущевки, рассчитанные на 25 лет, существуют до сих пор. Скорее суть заключается в индивидуализации жилого пространства, которая способствовала формированию менее контролируемого со стороны государства стиля жизни. Современники хрущевских реформ в маленьких, но индивидуальных кухнях, на 5 квадратных метрах между холодильником и обеденным столом размером 60 на 70 сантиметров, сидя на тонконогих табуретках, могли, не опасаясь доносов, поговорить о политике, послушать «вражеские голоса» по «транзистору», попеть под гитару песни Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого. Так вместо тела строителя коммунизма в хрущевках формировалась новая, антитоталитарная идентичность.

В ходе массового жилищного строительства конца 1950-х — начала 1960-х годов удалось преодолеть водораздел между элитным меньшинством, проживавшим в отдельных квартирах, и демократическим большинством из коммуналок. Хрущевская жилищная реформа, несмотря на ее бедность и поспешность, привела к деконструкции сталинской коммунальной повседневности — почти так же, как реформа 1861 года, несмотря на всю ее ограниченность, разрушила крестьянский общинный быт.