«Мама старалась, хоть в синагогу и не ходила». Как живет человек, неоднократно терявший свой дом и переживший войну

«Во все стороны Советского союза»

Сталино. Я родился в Сталино, которое потом, после Великой Отечественной, переименовали в Донецк. Но это, наверное, меньшее из того, что война, точнее, войны, изменила в моей жизни…

Из поколения в поколение все мои предки жили в Житомирской области, в местечке Любор. Чем занимались? Бабушка по материнской линии рожала детей. Их у нее было девять. Это и была ее работа. Дедушка то торговал, занимаясь маленькими гешефтами, то служил управляющим в маленьком поместье, принадлежащем какому-то поляку, вечно разъезжающему по Европе.

Все было хорошо. Вот только из Любор после революции и во время Гражданской войны все разлетелись, кто куда - во все, как говорится, стороны Советского союза. Мой отец – сначала в Сталино, после – в Николаев, где появился на свет сам последний Любавичский ребе Менахем-Мендл Шнеерсон. А потом снова началась война.

«Нам повезло. Другим повезло тоже»

Папу сразу забрали на фронт, хоть незадолго до этого он перенес операцию на мозге. А нас – меня, маму, бабушку - отправили в эвакуацию. Сначала – в Краснодарский край, а потом, как фашисты подошли к Кавказу, - через Сталинград, переправив через Волгу, в Восточную Сибирь.

Нам повезло. И другим повезло тоже. Папина сестра, тетя Дора, жила под Донецком, в совсем небольшом поселке, который тут же оказался оккупированным – но, слава Богу, не немцами, а румынами. Да еще и на очень короткое время, поэтому Дора и ее дети сумели выжить. А вот у родственников по маминой линии все сложилось куда хуже: из девяти детей моей бабушки спаслись меньше половины. Парадокс: не были убиты те из них, кто ушел на войну, а те, кто остался - погибли летом 1941-го.

Удивительна история брата-близнеца моей мамы, дяди Иосифа. Он был мобилизован в первые же дни войны, был на передовой, служил связистом. Знающие люди говорят: жизнь связиста на передовой очень коротка. Она измеряется буквально часами, максимум, сутками. А Иосиф выжил, хоть и был ранен.

«Ильич все, конечно, понимал…»

Ту эвакуацию я помню не так хорошо. Сколько мне было… Года четыре-пять-шесть. Как ребенок, я не ощущал особых тягот. Если оставался кусок хлеба, последняя горбушка, она доставалась мне. Бабушка сидела дома со мной. Мама работала. А в 1944-м к нам приехал мой отец, демобилизованный по состоянию здоровья, и тут же забрал нас обратно, в Украину, в наш Донецк.

Это был праздник! Хоть сложности, конечно, и были. «Жиденок!» - иногда говорили мне вслед. Но обижать каким-то делом, нет, не обижали.

С реальной проблемой, связанной с национальностью, наша семья столкнулась позже, в начале 1950-х, когда началось печально-знаменитое «дело врачей». Мой папа не имел к медицине вообще никакого отношения, он был довольно успешным руководителем какого-то предприятия в Луганской области. Но, как только в СССР начались гонения на евреев, он тоже попал под этот маховик. Впрочем, легко отделался.

Папа вспоминал: его близкие друзья, с которыми он выпивал, общался, к кому ходил в гости и кому помогал – все они проголосовали за этот выговор. А потом, выходя с собрания, отводили глаза в сторонку и бубнили отцу: «Ну, ты же понимаешь, Ильич? Ты же понимаешь?» Ильич все, конечно, понимал…

«Какая уж там синагога»

Уже после войны папа не был сильно верующим человеком. Да и мама, наверное, не была, но она воспитывалась в иудейских традициях, была человеком довольно грамотным, поэтому все, что нужно, соблюдала, устраивала дома все положенные праздники – Песах, Рош ха-Шана, Йом-кипур, Суккот. Готовила, когда нужно, гефилте-фиш. В общем, старалась, хоть в синагогу и не ходила. Какая уж там синагога, если в Донецке даже церкви не было.

Папа мой хорошо знал иврит, потому что несколько лет проучился в иешиве, где изучал Талмуд. Но с мамой говорил дома на идиш, так что и я его в детстве неплохо освоил. Но, вылетев из семьи достаточно рано в силу самых разных связанных с войной событий и сменив пять школ, стал язык забывать. Жалею ли я об этом? Конечно, жалею. Но особенно жалел в студенческие годы, когда к нам в Донецк приезжали с концертами всякие еврейские артисты, которых я понимал уже через слово. А теперь и так не пойму…

«Верю: все образуется и сейчас»

Я, впрочем, сейчас очень многое не понимаю. В молодости-то такие мысли в голову не приходят, но сейчас мне 85 лет, я смотрю назад, на историю своей семьи, и думаю: за что? За что им выпали революция, Гражданская, Великая Отечественная? За что мне досталось пережить две эвакуации – тогда, в 1941-м, и сейчас?

Да, в Новых Котельниках, где я теперь живу, я снова практически в эвакуации, в которую попал в результате боевых действий. Ведь я – из Мариуполя. И мне снова пришлось бежать из обетованных мною краев.

Кажется, кто-то из уважения к нашему возрасту довез нас до эвакуационного пункта. Потом был автобус, Таганрог, Тула, Москва…

Я помню, как в 1944 году мы вернулись в Донецк. У нас не было с собой ничего. И сейчас у нас не было с собой ничего – только лишь то, что на себя надели, да документы.

Но – ничего. Нам помогли родственники – московские, нью-йоркские, израильские. Помогли обычные москвичи.

Я верю: все образуется и сейчас. Главное, чтобы здоровье не подвело. Знаете знаменитый еврейский тост, произносимый на дни рождения? «Чтобы до 120-ти!» Так вот: у меня есть мечта – прожить до 119, чтобы на моих похоронах люди плакали и сожалели о моей безвременной кончине.