«Башни потеряли свой мачизм»

С чего все началось?

Я несколько лет снимал советскую модернистскую архитектуру — совмод. И, публикуя эти снимки в соцсетях, в ответ получал комментарии о том, какая это плохая архитектура.

Было обидно?

Скорее, было желание понять ее. Ведь в основе многих построек лежат важные идеи, труд множества профессионалов. Но эту информацию еще поискать надо. А без контекста видны только по-московски неухоженные фасады и обтянутое заборами, шлагбаумами, лужами неприветливое транзитное пространство вокруг. Эта разница между идеей и повседневностью драматична. Так что этот проект для меня — как зарубка на память о том, что большие идеи необходимо осмыслять критически, а не просто следовать за ними.

Ваш проект называется «Это не башня». Давайте определимся с терминологией. Что именно означает это «это»?

В 1929 году Рене Магритт написал картину «La Trahison des images» («Вероломство образов»), на которой изображены трубка на однородном фоне и надпись «Ceci n'est pas une pipe» («Это не трубка»). Таким образом он подчеркивал, что образ и вещь — это не одно и то же: изображение трубки самою трубкой не является. Так что термин «это» в названии моего проекта — это множество интерпретаций, которые возможны относительно исследуемого объекта. В моем случае «небашни» можно заменить как на советское наследие — архитектуру, ценности и прочее, так и в целом на окружающую нас модернистскую действительность. Содержимое образов изменилось и продолжает меняться. Их нестабильность — одно из основных свойств нашей современности. Для меня же точкой притяжения является изменчивость «больших» явлений, которые кажутся незыблемыми, однако и они меняют свои смыслы.

Спрашивать о том, что такое для вас «башня», вроде бы как-то глупо. Но все равно спрошу.

Пусть это будет идея, основание которой меньше ее высоты. Если применить эту формулу к некоторым объектам из моей серии, то обнаружится справедливость утверждения в названии проекта — это не башня. На фотографиях же виден тот самый вероломный образ, соответствующий этой формуле только с торца. Но это формальность. Меня больше интересует башня как объект, выражающий стремление человека проявить себя. Помните Вавилонскую башню — средство приблизиться к Богу, даже стать выше его. В модернистскую эпоху человеку это удалось, он стал богом-создателем. Башня — это символ превосходства, доминирования. Это способ увеличения ограниченного пространства: площадь фундамента, умноженная на количество этажей. Это технологический прогресс. Все большие смыслы и достижения.

Помните «План Вуазен» Ле Корбюзье — видение нового города? Снос старых городских кварталов и на очищенной площадке возведение множества башен, окруженных деревьями и трассами. Башня — символ прогресса и постоянно возрастающих возможностей человека-созидателя. Казалось бы, этот образ сложно увязать с серой бетонной коробкой, тем не менее смысловая нагрузка этих объектов сейчас изменилась. Вместо достижений и соответствующей им гордости они ассоциируются с чем-то негативным и интересны лишь небольшому кругу любителей этой архитектуры.

В этом и заключается суть и смысл вашего проекта?

Мой проект — это история про иконические объекты, превратившиеся в ничто или, в лучшем случае, в фон для селфи. А еще он про метаморфозу восприятия: переход от башни — городской доминанты, символа модернистского превосходства над человеком к «серой бетонной коробке», от иконы — к индексу, практически жесту, обозначающему самого себя. За модернистскими башнями в постсоветском пространстве тянется шлейф памяти и травм советского человека. Отдельные постройки эпохи «совмода» получили народные имена: «Вставная челюсть», «Титаник», «Дом активного секса», «Сороконожка». Остальные — просто «серые бетонные коробки». Они становятся такими же безликими, как и строго функциональная индустриальная архитектура.

То есть происходит этакое ниспровержение идолов?

Да. И причин этому много. Во-первых, разочарование в модернистских идеях. Советское наследие сейчас — поле битвы, кто-то его консервирует и поливает «живой водой», кто-то вскрывает, осмысляет. Общество получило за те 70 лет большую травму, которая требует проговаривания, а консервация только усугубляет ее.

Это наследие — одна из линий, по которой общество делится, атомизируется, ведь негативное отношение возникает не к конкретному произведению архитектуры, а к тому, о чем оно напоминает. Отсюда стирание прошлого, его обнуление, замена новым. Последние сто лет по этой схеме происходило большинство перемен, что хорошо видно на примере архитектуры: авангардная архитектура запрещается, за ней идет период сталинского ампира с богатым розливом декора на фасадах, затем минимализм серых бетонных коробок, переходящий в брутализм, а следом — вакханалия яиц, грибов, колонн, эклектизма 90-х. Никакой эволюции, один период сметает наработки прошлых и дистанцируется от них…

В общем, светлое будущее по-прежнему — как бесконечный путь к коммунизму, все еще строится, а то, что есть сейчас, — повседневность, в свете этого приближающегося-приближающегося-приближающегося будущего становящаяся серой, безликой, неважной. Накопилась усталость от больших идей и жизни в будущем.

Своими черно-белыми снимками вы тоже не добавили в этот унылый пейзаж цвета. Так и было задумано?

Я использовал метод известных фотографов Берндта и Хиллы Бехеров. Они снимали индустриальные постройки в максимально одинаковой форме: небо, закрытое облаками, черно-белая съемка, объект в центре кадра. А потом выставляли их типологиями. Одинаковые, на первый взгляд, объекты становились самостоятельными и привлекали интерес в серии. Были заметны разница и связи между ними. В работе Бехеров заброшенные, ненужные объекты обретали новые значения. В моей работе с «небашнями» метод типологии дает обратный эффект. Объект, задуманный как уникальный, доминирующий в пространстве, теряет свой «мачизм» и становится визуальным мусором в общественном сознании. Этот вывернутый бехеровский способ подчеркивает инфляцию смыслов.

Ваш проект включает фотографии пятнадцати небашен. И все они — московские. Какие из них ваши любимые?

Не могу сказать. Архитектура здесь выступает в качестве материала, из которого создано высказывание. Какое из слов предложения мое любимое? Не знаю… Есть «небашни» удачные, помогающие сформулировать мысль. Например, жилые башни на Новом Арбате. Их называют «вставной челюстью Москвы». Этот образ и метаморфоза смысла вокруг него очень интересны. Ради этого объекта сносят старую застройку Москвы, ведь строятся «новые» страна, общество, мир. Через образ модернистского Нового Арбата миру пытались показать прогресс в СССР. И что сейчас несет этот образ? Ничего! Похоже, в нем не осталось даже сентиментальности.

Ситуация безнадежна? Башня как явление, как символ умерла окончательно?

Ну, почему? Москва-Сити, например, как я вижу, вызывает критику архитекторов, но непрофессионалам нравится. Посмотрите, сколько фотографий в Instagram по одноименному тегу! Умерли ли башни как символы советского прошлого? Такая постановка вопроса ближе к моему проекту, но требует четкого диагноза в ответ, а у меня его нет. Я лишь надеюсь, что наше общество сможет осмыслить свои травмы, принять и отрефлексировать их.